Антон Дубинин - Рыцарь Бодуэн и его семья. Книга 1 Страница 29

Трактирщик спросил, есть ли у меня деньги — и я не винил его за подозрительность: по моему виду в этом легко можно было усомниться. Я выскреб из подкладки один денье. Тот нахмурился — не слишком-то много! С первого взгляда поняв, что никаких цен я не знаю, он подал мне деревянную миску бобов с салом и зеленью (слегка подгоревших, но в самом деле сытных!) и кувшин разбавленного вина. Солонка оказалась почти пустая, и я выскреб ее подчистую, потому что всегда любил соленую пищу. Моя лошадь была сытее меня — ей удалось хорошо попастись на ночном привале, так что мысль об овсе для нее я по размышлении отверг. Впрочем, пока я уплетал бобы, меня посетила тревога о старушке Ласточке: лошадь ведь тоже еды просит, а деньги при такой скорости расхода истают за пару дней!

Расхрабрившись, я попросил еще вина, и кабатчик уважил мою просьбу, не требуя доплаты. Из чего я заключил, что вначале он пытался-таки меня немного обмануть. Приканчивая кувшин, я подумывал, что вот сейчас слегка захмелею, стану храбрее — и попрошу еще хлеба с ветчиной: если же мне опять не откажут, оставлю хлеб про запас. После чего подумаю обо всем остальном. Например, о ночлеге.

Охо-хо! Думать о таких печальных вещах очень не хотелось! Можно, конечно, пойти погулять по городу, даже зайти в церковь и отстоять обедню. Но каждому человеку нужно где-то ночевать! Город — не лес, под кустом спать не уляжешься. Да и нет никаких кустов в городе, кругом дома одни. Интересно, сколько стоит ночлег в самом захудалом приюте, и как устроиться, чтобы у меня, например, ночью не украли лошадь? Зря я все-таки с Рено не посоветовался, прежде чем убегать. Потому что не знаю я, невежда, что мне теперь делать, куда податься.

Когда я пил, я был хоть чем-то занят и не мог отчаиваться. Потому и пил потихоньку, восстанавливая кровь — пока второй кувшин тоже не иссяк. От вина я и впрямь осмелел и начинал оглядываться. Чем больше я пил, тем более приятными казались мне окружающие люди. Надобно с ними посоветоваться, думал я, они ж всю жизнь в городе, может, пожалеют брата-христианина и помогут советом. А может (второй кувшин иссяк) и ночевать к себе позовут! В кабаке происходило что-то интересное: в углу явственно играли в кости (я сам не умел, но знал про игру две вещи: первое — что она очень интересная, и второе — что это смертный грех.) О чем-то смеялось трое приятного вида мастеровых, у одного на коленях сидела девушка — должно быть, дочка, подумал я благодушно, дед-то уже не молод, вон какая бородища. Я потребовал еще вина. Кабатчик, крепкий мужчина, с сомнением обернулся на мой тонкий голос и сообщил, что эта кварта будет последней. Потом понадобится снова платить. Я со всей возможной уверенностью похлопал рукой по столу: деньги есть! Я и в самом деле начинал чувствовать, что деньги у меня есть. Чтобы в том удостовериться, я ощупал подкладку шаперона, и даже вытащил наружу один серебряный кругляш. Когда хозяин принес вино, я катал монетку по столу. А напротив меня сидел довольно противный черноволосый парень и улыбался с таким видом, будто ему здесь самое и место.

Я не посмел ему возражать: в конце концов, это первый горожанин, который на меня обратил внимание. Как ни в чем не бывало он взял мой кувшин и плеснул из него себе в чашку, после чего подмигнул мне самым удивительным образом.

Я так растерялся, что тоже ему подмигнул. Может, оно и к лучшему: не надо ни к кому на разговор напрашиваться, человек первым подошел! Надо бы спросить у него, где здесь подешевле переночевать (только чтобы не ограбили), а заодно — его мнение: как бы молодому странствующему дворянину без определенных ремесленных навыков заработать немного денег? Хотя, признаться, выбирай я сам себе собеседника в этом трактире, мой выбор остановился бы на ком угодно, кроме этого парня. Например, на одном из пожилых мастеровых. Или на светлобородом юнце у окна. Или даже на кабатчике, человеке бывалом.

Уж больно мой новый знакомец рожей не вышел! Какой-то он был не то рябой, не то просто прыщавый, с грязными нечесаными волосами, свисавшими на грудь. А когда он улыбался, делалось видно, что зубы у него сплошь гнилые.

Он же не виноват, что Господь не наградил его смазливой физиономией, устыдил я себя. Отец Фернанд говорил, что дьявол часто является в обличиях прекрасных, чтобы нас обольстить, и что нельзя прельщаться внешним обликом, надо пытаться увидеть суть явления. Потому что в нашем грехопадшем мире красота часто становится ловушкой Сатаны. В чем-чем, а в красоте этого чумазого не обвинишь, значит, он никакая не ловушка. Успокоившись таким размышленьем, я обратился к нему — и понял к своему удивленью, что язык слегка заплетается.

— С кем имею честь, добрый человек?

— Ты что, не помнишь меня? — искренне изумился тот. На лице милого человека написалось такое огорчение, что я изо всех сил попытался его припомнить. Что-то внутри меня ясно говорило: подобную рожу я так скоро не забыл бы.

Он же продолжал сетовать на мою забывчивость, даже потянулся через стол и дружески пожал мою руку, почему-то называя меня красивым, но вовсе чуждым именем Андре. Мне было грустно разубеждать его — бедный малый, похоже, всерьез принял меня за своего старого знакомого, с которым они вместе много странствовали и пивали. Но правда дороже всего, и я признался ему, что вовсе не являюсь тем, за кого он меня принимает. Чернявый сильно огорчился. Он встал и горячо извинился, что так нагло побеспокоил меня и даже угостился моим вином. Я утешил его, сообщив, что каждый может обознаться, и многие мои друзья, достойные люди, поступали ровно также — вовсе не со зла! А также предложил ему в утешение выпить еще чашечку вина.

Чернявый воспользовался предложением, причем любезно налил и мне самому. Я было обрадовался, что знакомство состоялось так просто и естественно; самое время завести разговор о том о сем! Молодец, похвалил я себя, ловкий человек: первый день в городе, а уже обзавелся новым другом! Тот охотно шел на сближение; звали его, оказывается, Робер, и был он не кто-нибудь, а Парижский студент, отправляющийся домой на вакации — не куда-нибудь, а в Труа! Вот какая редкая удача! Знакомство весьма полезное: студенты, как я слышал, многое знают, потому что многому учатся, и уж кто-кто, а Робер мог дать мне немало полезных советов, а то и позвать с собой — мне же все равно надобно в Труа, к графине Бланке. Выдавать своего горестного положения я никому не собирался, даже такому славному парню, просто сообщил, что я направляюсь ко двору графини. Чем дальше, чем больше мне нравился Робер — я недоумевал, чего я на него сперва так взъелся? Ну, не красавец, так мне ж на нем и не жениться! Мужчине красота не особенно нужна, мужчина лишь бы верный был и добрый. А доброты у Робера не занимать: он пересел на мою лавку, чтобы удобнее подливать мне вино, и участливо обнял за плечи, так по-дружески расспрашивая, зачем же мне к графине. Я уже готов был сказать ему — ну, не самое главное, но хоть кое-что. Облегчить душу, сообщив, что меня хотят убить и я бежал от преследования. Не обязательно сообщать в первый же день знакомства, что меня возненавидел собственный отец…

Но тут произошло что-то непонятное. Студент Робер как раз поглаживал меня по плечу, кивая в такт моим словам — и тут он начал приподниматься в воздух, и лицо его, и так не особенно красивое, странно перекосилось. Я уже изрядно напился и потому не сразу заметил причину: дело в том, что Робера попросту поднимали с лавки за шиворот. И тот, кто его поднимал, казался настоящим великаном: человек-гора, больше даже, чем мессир Эд.

Я, как дворянин, вскочил, чтобы вступиться за нового друга. Мне на плечи кто-то надавил, и я снова сел. Робер выкручивался из сильных рук, но почему-то не звал на помощь, и вообще вел себя очень странно. Я решил спасти товарища и заголосил было: «На помощь! Робера бьют!»

Широкая и горячая ладонь закрыла мне рот.

— Заткнись, — убедительно сказал человек, надавливая мне на спину коленом. — Дурак ты маленький. Тебя грабят среди бела дня, а ты ушами хлопаешь. Какой он тебе Робер? Он такой же Робер, как я — сарацинский шах Нуреддин. Если не будешь орать, отпущу тебя, и поговорим. Ну как, будешь слушать?

Мой новый друг Робер вовсе не протестовал против насилия. Он кривился и морщился, но не делал никаких попыток освободиться. Это так поразило меня, что я потрясенно кивнул. Ладонь невидимого собеседника была такая большая, что закрывала мне пол-лица.

Он тут же опустил меня и перемахнул через скамейку длинными ногами, чтобы усесться напротив меня. Странный парень — смуглый, насмешливый, с чуть раскосыми глазами и спутанной гривой темных вьющихся волос. Тоже не особенно чистых. Только этот, в отличие от Робера, сразу показался мне весьма красивым.

— Пусти его, Понс, — приказал он большой, огромной фигуре, державшей за шкирку ненастоящего Робера. Тот встряхнулся, как ни в чем не бывало, и присел на краешек скамьи.