Евгений Богданов - Чайный клипер Страница 3

«Откуда дед узнал, что Акиндин вечор пришел пьяный? — думал Егор. — Я не проговорился. Якова и Тимофея в парусной не было. Видать, соседи насплетничали. А может, и сам дед углядел в окошко…»

Зосима потрепал Акиндина по плечу и, не сказав больше ни слова, надел очки и принялся рассматривать готовые паруса. Работой он, видимо, остался доволен.

Когда Зосима ушел, Яков спросил Акиндина:

— Значит, ты вечор проштрафился?

— И на старуху бывает проруха…

Яков гладилкой стал приглаживать готовый шов.

— Скажи, Акиндин, откуда у тебя серьга? Неужто ты цыганского роду? — спросил Тимофей.

— Нет брат, в нашем роду цыган не бывало. Из Неноксы я, помор коренной. И ежели уж тебе любопытно, так поведаю по секрету, что серьгу эту серебряную мне одна норвежка подарила… Любовь мы с ней крутили.

— А чего не поженились? — спросил Яков.

— Дак как женишься-то? В разных государствах проживаем, под разными ампираторами: у нас царь-батюшка, у них — король. Она — в Норвегии, а я — в России.

— Привез бы ее сюда, пачпорт исхлопотал бы…

— Хотел было, да она родину бросить не захотела. И я тоже матушку Россию не могу оставить. Так и живем — я люблю норвежку, она — меня, я люблю Россию, а она Норвегию. Кругом любовь, а счастья нету. Вот брат, как…

— Она уж поди там замуж выскочила.

— Все может быть, — вздохнул Акиндин.

— А соломбалки-то не оборвут у тя серьгу из ревности? — пошутил Тимофей. — Ты ведь и тут любовь крутишь. Возьмут да и отхватят вместе с ухом…

— Ну, оне не ведают, откуда серьга. Я им не проговорюсь, — улыбнулся Акиндин впервые за все утро.

4

Своими рассказами о морских странствиях и необыкновенных кораблях вроде чайных клиперов Акиндин пробудил в душе Егора Пустошного стремление познать непознанное, заронил искру любви к морю.

А оно было недалеко. От мыса Пур-Наволок, на котором выстроился Архангельск с его старинными гостиными дворами и таможней, с пристанями, деревянными домишками обывателей и хоромами купцов и губернских чиновников, с церквями и Троицким кафедральным собором, до взморья было не больше пятидесяти верст.

Когда в парусной Егора особенно не удерживали, он с дружками-приятелями проводил время на берегу, ездил на лодке на острова, которых в Двинском устье было не счесть. Там удили рыбу, разжигали костры, когда было тепло — купались. К архангельским причалам и обратно от них сразу после ледохода и до глубокой осени, до ледостава, шли поморские шнеки, кочи, раньшины, шнявы[5], купеческие и иноземные шхуны, бриги. Из рыбацких сел — с Зимнего и Летнего берегов приходили с грузом рыбы и морского зверя парусные морские карбаса и бота. Все эти суда и суденышки Егор до поры до времени принимал, как само собой разумеющееся: идут себе и идут, каждое со своей командой, со своим грузом. Освободят трюмы у пристаней, погрузятся и опять уплывают к дальним берегам. Корабли на двинском фарватере были для соломбальских парней столь же привычны, как, скажем, возы с кладью на большой дороге или чайки над пенной волной.

Но, повзрослев, Егор начал к ним присматриваться. Он научился отличать шнеку от бота и карбаса, бриг от шхуны — по длине и форме корпуса, носа и кормы, по количеству мачт и парусам. Он уже знал, что паруса бывают прямыми и косыми, — все эти фоки, гроты, марсели, брамсели, крюйсели, кливера, стаксели; что впереди на корабле стоит фок-мачта, за ней — грот и бизань-мачты. На четырехмачтовиках, приходивших из дальних портов, две средние мачты называются грот-мачтами — передней и задней. Работа в парусной и беседы с Акиндином помогли Егору усвоить все это и знать назубок. Он сшил своими руками не один парус и мог работать вполне самостоятельно.

Однако теперь этого ему уже казалось мало. Чайный клипер все был у него перед глазами, стройный, белопарусный, он летел по океану как на крыльях, чуть кренясь при свежем ветре, и резал морские волны острым форштевнем.

В мастерской стало скучно: все одно и то же, все горбились над полотнами, терпеливо выкраивая, сшивая и оканачивая их. Работа была кропотливой, утомительной.

Егора звал морской простор. Как ему хотелось поплавать на корабле, узнать вкус соленой воды, ощутить грудью упругие ветра всех направлений и широт, с быстротой бывалого моряка взлететь по вантам на реи и, повинуясь команде, брать или отдавать рифы[6].

Но как скажешь об этом Зосиме Иринеевичу, который уже видит Егора будущим владельцем маленькой парусной, продолжателем семейного ремесла? Дед с каждым годом все стареет и собирается уйти на покой, передав дело в надежные руки своего наследника.

А как сказать об этом матери, которая души не чает в сыне, привыкла видеть его каждый день и каждый час возле себя! Она все еще считает Егора маленьким и слабым, нуждающимся в материнских наставлениях: «Егорушко, не ходи купаться, не дай бог, утонешь! Вода в Двине шальная, быстрая, кругом вьюны»… «Егорушко, не промочи ноги, Егорушко, не пей воды из реки, а пей дома квас или клюквенную водицу»… «Егорушко, не водись с озорниками, соломбальскими да архангельскими ухорезами… Не дай бог излупят, рубаху новую порвут!» — хотя теперь Егор мог в ребячьей потасовке постоять за себя и проучить кого следовало своими кулачищами.

Да, тесно и скучно было в избяных стенах, и даже парусная не манила его как прежде. Егора тянуло на пристань, где ключом кипела портовая суматошная жизнь: разгружались парусники, гремели по тесовым настилам телеги, остро пахло соленой треской. Бородатые грузчики-дрягили катили по сходням пузатые бочки, таскали на своих крепких спинах тюки и ящики с разными товарами. Иноземные матросы с пестрыми шейными платками, со шкиперскими бородками, дымя носогрейками, усмешливо поглядывали на всю эту суету. Звучали на судах команды, звякали рынды[7], гремели якорные цепи. Извозчики кричали на лошадей, понукая их, грузчики ругались грубо, по-мужицки…

Волны бились о причалы, посвистывал ветер с устья, солнце выбиралось из-за облаков — и жарко вспыхивали купола собора, а потом солнце пряталось.

Это — жизнь! Не то что в полутемной парусной, где мастера, как в церкви, боятся сказать лишнее слово — дед не любит праздной болтовни.

ГЛАВА ВТОРАЯ

1

После ильина дня, когда паруса для шхуны купца Чекуева были готовы, дед Зосима подъехал к крыльцу мастерской на телеге.

— Егор, помоги вынести паруса, — сказал он внуку.

Егор и Яков принесли и старательно уложили в телегу перевязанные веревками кипы.

День был ясный и прохладный. После первых ильинских гроз небо радовало глаз спокойной синевой. По нему неторопливо плыли белые рыхлые облака. Дед посмотрел на небо.

— Сегодня дождя не будет. Не зря сказано: «До ильи поп дождя не умолит, а посля ильи баба фартуком нагонит». Всю неделю лило, как из ушата… Ну поехали, Егор. Садись в передок, бери вожжи.

Дед, покряхтывая, тоже взобрался на воз, свесил ноги в пропитанных дегтем бахилах.

— Давай правь к Соборной пристани, — распорядился он.

По кривым соломбальским улочкам с влажными от недавних дождей колеями и лужами выехали к деревянному на сваях мосту через Кузнечиху, переправились на другой берег и вскоре втянулись на людный и оживленный Троицкий проспект. По сторонам его обступили купеческие особняки и деревянные дома с бакалейными, мануфактурными, москательными лавками, трактирами и чайными. На булыжной мостовой телегу трясло, копыта лошади высекали подковами искры.

С Троицкого повернули направо и по широкому тесовому настилу спустились к пристани.

Шхуна купца Чекуева из Онеги стояла на якоре поодаль от причала.

Перед въездом на причал телега остановилась на обочине мостовой, и дед пошел разузнать, нет ли тут свободного карбаса или лодки, чтобы отвезти паруса на корабль.

Егор с любопытством следил за суетой на пристани. Дрягили в холщовых затасканных рубахах и домотканых штанах, в порыжелых стоптанных сапогах и опорках носили с подъехавших подвод тюки и ящики на двухмачтовый парусник Соловецкого монастыря. Рядом с этим парусником стоял другой, поменьше. К нему вереницей тянулись на посадку паломники — богомольцы, направлявшиеся на Соловки. На палубе стоял монах в подряснике с обнаженной плешивой головой и что-то говорил богомольцам, тыча длинной рукой на открытый люк. С котомками за плечами, с узелками, дорожными плетеными корзинами, усталые, с бледными, но оживленными лицами богомольные пассажиры, суетясь, втягивались в люк.

Дальше, у конца причала стояла трехмачтовая шхуна. На нее артель дрягилей грузила мешки с зерном.

Подошел дед.

— Нашел карбасок, — сказал он.

Зосима Иринеевич взял лошадь под уздцы и подвел ее к левой боковой стенке пристани, где его поджидал речной карбас. Хозяин посудины, кегостровец[8], рыжий мужик в поддевке и высоких сапогах-вытяжках помог им спустить в карбас паруса и сел в весла. Дед тоже сошел в карбас и, сев на корме, сказал Егору: