Борис Тумасов - Русь залесская Страница 3

И не быть тогда пожарищам на Русской земле, и не литься крови… И не станут плакать вдовы, и не будет сирот, а матери не заплачут по убиенным сыновьям…

Мати, земля наша, мати…

Старчески мутные глаза митрополита заблестели от слез. Кто-то в толпе всхлипнул.

Стоявший за спиной князя дворский широким рукавом смахнул набежавшую слезу. А митрополит Пётр, немного успокоившись, попросил:

- Сын мой, князь Иван, дай руку, устал я с дороги. - Поддерживаемый князем и монахом, он прошёл и митрополичий терем, отстроенный ещё в прошлым приезд.

В горнице старый митрополит сел в обитое красным аксамитом кресло, коротко приказал служке:

- Оставь нас!

И едва за монахом закрылась дверь, обратился к Ивану:

- Навсегда я приехал к тебе, сын мой. Умереть приехал сюда, в Москву.

- Преблагой владыка, зачем говорить о смерти! попытался возразить князь, но митрополит поднял руку.

- Не говори, сын мой! Я смерти не боюсь, и пожил я немало. Чую, призовёт меня скоро Всевышний на свой суд, и хочу я стоять перед его очами с чистой душой. А душа моя указывает, чтоб перенёс я митрополию из Володимира в Москву, город ремесленный, торговый. Аще Божьим изволением станет в Москве митрополия, то быть ей и матерью городов русских. Тебя же, сыне, поучаю и вразумляю на то. И ещё наказую построить в Москве из каменья храм. Пусть то будет церковь Успения… Аще воспримешь сие моё учение, то и сам прославишься больше других князей, и сыновья, и внуки твои, и город твой славен будет…

- Построим, отец владыка. Нынче же накажу камень свозить и умельцев по всему княжеству сыскивать. Да и нам, московитам, пришла пора учиться из камня строить.

- Спасибо, сын мой. А коли умру я, тело моё в той церкви положите… А теперь, сын мой, хочу соснуть я. - Он устало закрыл глаза, рука вяло повисла.

Иван Данилович осторожно приподнял её, положил на подлокотник и тихо, на носках, вышел.

Глава 2

То утро Данилка запомнил на всю жизнь. Они с батькой собирались в поле, и пока отец выводил старого, с отвисшим брюхом конька, Данилка вытащил из сарая сбрую. Отец сказал:

- Верно, первыми выедем, соседи-то, ишь, ещё зорюют.

Рослый, плечистый Данилка в белых холщовых портках и такой же рубашке, подпоясанной верёвочным пояском, только добродушно улыбнулся и, легко подняв соху, положил на телегу. Светло-русые кудри рассыпались по плечам.

Отец довольно крякнул, промолвил:

- А и силушка у тебя. А ведь ашнадцатый только минул.

Пробежала за огоньком босоногая соседская девка, метнула на Данилку лукавыми глазами. Парень потупился, покраснел.

Потом они о батькой хлебали тюрю. Ржаные корки хлеба плавали в подсоленной воде. Отец ел степенно, подставляя под деревянную ложку мозолистую руку. Мать тем временем вытащила из печки горячие лепёшки, завернула в узелок и сунула Данилке за пазуху. Приятное тепло разлилось по телу. Отец встал, вытерся рукавом и, перекрестившись, бросил:

- Идём, что ли.

Данилка не успел выйти из-за стола, как в избу донеслись разноголосые крики. И вот уже заголосили на все лады бабы и ребятишки, неистово забрехали собаки, от конского топота задрожала земля.

- Беда! - закричал отец и выскочил во двор. Данилка за ним следом.

По селу с воплями метались испуганные смерды. Везде слышалось: «Орда! Орда!»

На село со стороны проезжего шляха, что вёл от Дм кого поля на Рязань, с воинственным криком «кху-кху- кху!» тучей неслись всадники.

Данилка остолбенел.

- Мать прочь! - крикнул ему отец, но было поздно.

Передние всадники, пригнувшись к гривам, с гиканьем проскочили мимо их избы, устремившись за разбегавшимися смердами. Данилка хорошо видел их плоские запылённые лица. Откуда-то вывернулся ордынец в войлочном колпаке и рваном стёганом халате, осадил завертевшегося длиннохвостого коня.

Отец побежал в избу.

- Ит![1] завизжал ордынец, и волосяной аркан обвил шею отца, свалил его наземь.

Данилка схватил валявшуюся оглоблю, прыжком очутился возле татарина.

- Ха![2] - взвизгнул ордынец, выхватив кривую саб лю, но не успел увернуться, как Данилка, махнув оглоблей, выбил его из седла.

- Бежи, батя! - крикнул Данилка отцу, и в ту же минуту страшный удар обрушился ему на голову.

Парню почудилось, будто само небо рухнуло. Данилка пал как подкошенный. Что было дальше, он не помнил.

Очнулся Данилка, и первое, что увидел, - склонившееся над ним заросшее лицо деда, жившего через двор от них. Голова гудела и трещала от боли.

- Ожил, касатик. Вот я тебе водички дам испить. - Он приподнял Данилкину голову, подставил к губам глиняную плошку. - На, касатик, испей.

Данилка пил жадными глотками, вода лилась по подбородку. Потом старик подхватил его под мышки, кряхтя, оттащил под берёзу, прислонив к стволу, усадил. Теперь Данилка видел горевшие ярким огнём избы, отца, лежавшего в луже застывшей тёмно-бурой крови.

- Убили батьку, - простонал он.

- Всех убили, касатик. - Дед вытер набежавшую слезу. - А баб и ребятишек в полон угнали.

- И матушку?

- Все, касатик, там.

Данилка заплакал навзрыд.

- Поплачь, касатик, оно всё легче станет. А я тя тем разом полечу. - Острым ножом старик осторожно обрезал ему волосы вокруг раны, намесил грязи. - Вот я те твой поруб и замажу. До свадьбы заживёт, а рубец, касатик, на память до скончания жизни носить будешь.

Данилка поднялся, пошатываясь, подошёл к отцу, опустился на колени, долго смотрел в безжизненное лицо. Подошёл дед, стал позади.

- Предадим тело земле, а заодно и других захороним.

- Чем ямы рыть? - спросил Данилка.

- К чему рыть? Позади огорода погребок, я в нём от татар отсиделся, в нём их могила будет. Пущай спят купно. Одной матери-Руси дети…

- Вот, касатик, и остались от нашего села только ты да я. - Две крупные слезы скатились по морщинистому лицу деда, застряли в серебряных усах. Он подобрал кусок тряпицы, завернул щепотку земли и привязал к гайтану рядом с нательным крестом.

Данилка молча притащил бревно, подпёр дверь в погребок, завалил вход землёй.

- Вот и все. А нам, касатик, и уйти не грех, село наше ныне пустошью стало…

- Бездомные мы, дедка. Пойдём бродить по миру, - поддакнул Данилка.

- По миру бродить, касатик, негоже русскому человеку, его к земле тянет. А пойдём мы на Москву. Там, глаголют, тишина стоит и ордыне воровских набегов не сотворяют…

Дед отошёл к старой, чудом уцелевшей от пожара клети, сунул руку под крышу, достал длинный нож. Потрогав острие, протянул Данилке:

- Держи-ка, касатик, от зверя и злого человека хороша защита.

Солнце вставало к полудню, когда они покинули деревню и вышли на дорогу. Короткие тени ложились на вытоптанную копытами землю. С далёкого холма оглянулись в последний раз на село. Вместо изб - груды обугленных обломков, над которыми курятся дымки да стоят закоптелые глиняные печи. За околицей, над укрытым от глаз высоким бурьяном погребком, темнеет высокий крест. Данилка поставил его из обгоревших брёвен.

- Большой, далеко видно, - удовлетворённо сказал он.

- Им, касатик, такой в самый раз. Со шляху всяк прохожий узрит его и на ордынца ещё пуще зло поимеет. - Положив дряблые руки на суковатую палку, старик потупился, помолчал.

Потом подошёл к лежащему на обочине валуну, присел.

- Давай, касатик, перемотаем лапти, путь нам предстоит немалый…

Много вёрст от окраин рязанской земли до Москвы, и не одно село, и не одну слободу минует Данилка, пока дойдёт до неё.

Дорога тянулась сначала берегом реки Цны, потом мимо векового леса.

Шли они с дедом неторопко, больше молчком, кой-когда перебросятся словом и опять замолчат, Безлюдные сожжённые сёла обходили стороной. От них далеко тянуло гарью, выли, нагоняя тоску, собаки, да кружились над пепелищами стаи воронья. В один набег сожгли ордынцы не только Данилкино село и не одну полонян ку, привязанную тугим арканом к седлу, угнали в далёкую Орду.

В первую же ночь Данилка с дедом ночевали в лесу. Остановились на отдых засветло. Дед натаскал сучьей, высек стальным кресалом искру и, став на колени, раздул сухую бересту.

Пламя весело затрещало, запрыгало по веткам. Данилка тем временем отправился искать родник и увидел его за кустами боярышника. Прозрачная вода с журчанием растекалась по облизанным камням, терялась в буйной траве. Из кустов выпорхнула птичка, где- то долбил дерево неугомонный дятел, временами вскрикивая: чок-чок! С сосны на сосну, распушив хвост, прыгнула шустрая белка и затаилась, только уши торчат. Данилка припал к роднику, долго пил, плескаясь, умылся. Ледяная вода освежила, согнала усталость.