Анатолий Аргунов - Студенты. Книга 2 Страница 3

Нет, Савва Николаевич не оправдывал ни власть, попустительствующую этому, ни тем более самих сонечек. Он просто был разочарован в таких людях. Их жизнь может служить хорошими сюжетами для рассказов, повестей, романов, но не более. Их, как и во времена Достоевского, обожествляют. В наше время всю эту многочисленную братию принято называть лузерами. Нашлись защитники и у современных страдальцев по жизни. Один роман с очень лаконичным названием «Санька» недавно довелось прочитать Савве Николаевичу. Писатель вполне, можно сказать, современник, Захар Прилепин — типичное явление русской литературы конца XX — начала XXI века. В меру патриотичен, в меру консервативен, в меру левацких убеждений, но больше походит на неоконсерватора, чем на неосоциалиста-народника. Вот его герой, Санька, и есть настоящий несостоявшийся человек в новой России. Он, как когда-то горьковский Павел Власов, хочет изменить мир, но не революционной борьбой, а отрицанием сегодняшней жизни, среды, где он обитает. Он хочет поменять свою жизнь, очень хочет, но не знает как. Поэтому уповает на чудо и ничего по сути не делает. Он лишь протестует своим образом жизни и в конце концов прибился к христианству, как к единственной силе, способной его защитить и помочь. Если выразить все устремления Саньки, он уповает на русское Чудо. И таких Cанек по всей России развелось превеликое множество. И никто не знает, что с ними делать…

Савва Николаевич вздохнул от нахлынувших мыслей и, найдя улицу Войнова и дом, где жил его друг Евгений, с нескрываемой тоской открыл дверь подъезда и поднялся по обшарпанной лестнице на второй этаж. Вот и квартира. Савва Николаевич нажал на кнопку звонка, прислушался. За толстой, обитой дерматином с ватой дверью никто не отвечал. Савва Николаевич еще раз позвонил. Наконец послышались шаги, дверь приоткрылась, и в щелку на Савву Николаевича взглянули испуганные глаза.

— Извините, я к Евгению. Моя фамилия Мартынов, я его друг. Мы давно не виделись, вот приехал навестить…

Дверь распахнулась, и на пороге оказалась совсем еще юная девушка с воспаленными и, как показалось Савве Николаевичу, заплаканными глазами.

— Проходите, папы нету. А когда придет — я не знаю.

Девушка потупила глаза.

— Вы, наверное, Настя, младшая дочь?

— Да.

Девушка кивнула головой.

— А вот вы меня не помните. Я вас еще совсем маленькой видел и даже на руках держал. Сколько же вам теперь?

— Двадцать один.

— Вот оно, времечко, пробежало, а словно вчера было.

Савва Николаевич хотел что-то еще сказать, как вдруг услышал позади себя чьи-то шаги.

— А вот и папа идет.

И девушка, охнув и махнув рукой, убежала назад в квартиру.

Савва Николаевич повернулся, и слова застряли в горле. Он хотел спросить: «Где же твой папа?» Но, увидев оборванного, в старом полушубке, в стоптанных не то сапогах, не то ботинках человека, на голове которого красовалось что-то напоминающее шапку, Савва Николаевич на несколько минут потерял ориентацию. Неужели этот человек с заросшей рыжей щетиной, опухшим лицом и есть его студенческий товарищ и друг Женька Вельяминов?

— Что, не узнал, Савва? — прохрипел человек, похожий на бомжа.

— Да нет, глаза, смотрю, твои, — нашелся что ответить Савва Николаевич. — Вот решил тебя навестить, а ты, оказывается, на прогулке. Дочь твоя младшая совсем взрослой стала, — хотел было перевести тему разговора Савва Николаевич.

— Не мудри, Савва. Я же тебя как облупленного знаю. Меня пришел спасать, жалеть, уговаривать: «Не пей, Женя, козленочком станешь». Что, не так? — задрав голову, чтобы посмотреть на Савву Николаевича, сипло прохрипел Женька. — А вот жалеть меня и уговаривать не надо, не нуждаюсь, — резко проговорил его друг.

— Да нет, я решил тебя навестить, просто так… Мне сказали, что ты болен…

— Кто сказал? Кто тебе это мог сказать? Всем давно наплевать на меня! Это когда я был большим начальником, всем было до меня дело, а сейчас я никто. Никто! Ровным счетом никто, тень того Женьки Вельяминова, которого ты хорошо знал, старик. Нет меня, я теперь как воздушный шарик, спустился тихо и повис на ниточке у грязного уголка. Бал окончен, мой поезд давно ушел, я вот задержался, но скоро, скоро деревянные часы отобьют и мой последний час. Я его так жду, если бы ты знал, старик!

И на небритом лице Женьки появились слезы. Он их не смахивал, а лишь делал глотательные движения, словно хотел их проглотить, но они катились вниз и капали на пол.

— Женя, ты, наверное, сильно устал. Тебе нужно отдохнуть! Давай поедем ко мне? Людмила Сергеевна уехала погостить к родственникам в Крым, мы с тобой вдвоем побудем, обсудим все неспешно, как раньше. Помнишь, как тогда, в студенчестве? Когда ели из одной сковородки жаренную на воде картошку…

Савва Николаевич подошел поближе, хотел взять Женьку под руку, но тот резко отвел ее в сторону.

— Нет, Савва, ты иди своей дорогой, а я пойду своей. Наши пути в этом мире больше не пересекутся. Прошу тебя как друга, не ходи за мной, мне и так тяжело, а тут еще ты. Прощай!..

Савва Николаевич хотел было что-то сказать, чтобы остановить Женьку, но так и не нашел слов, они словно рой кружились в голове: «Жеха… Да ты, да мы… Помнишь? Друг-товарищ… Вместе пили-ели… Как было трудно… Выжили, неужели сейчас?..» Но все эти слова так и не были сказаны Саввой Николаевичем и навечно остались в его памяти, как душевная боль, которая никогда не проходит.

А Женька обошел Савву Николаевича и, шагнув в открытый проем двери, защелкнул ее за собой.

Так и закончилась их, как оказалось, последняя встреча. Вскоре его студенческого друга, Женьки, Евгения Ефимовича Вельяминова, не стало. Он умер. Савва Николаевич на похоронах не был. Известие пришло слишком поздно. Похоронили его ранней весной, когда еще снег не сошел с полей, а ласковое солнышко только-только стало появляться в небесной синеве, возрождая новые жизни. И вот ушел в мир иной еще один товарищ по юности. Горько, обычно, ведь ему еще не исполнилось и пятидесяти лет. Пьянство мутной волной захлестнуло страну, его Россию, начиная с семидесятых годов, и уже не отпускало. Редко кто выдерживал этот мутный вал, обрушившийся на многострадальную страну. И чем было больше запретов, тем больше ширилось и процветало пьянство. Нужны были какие-то другие меры, чтобы остановить хаос пьянства, но какие? Никто не знал.

Мало кто уцелел в те страшные времена, когда пили везде и всюду, по поводу и без повода, просто по привычке. И чтобы хоть как-то оправдать это безумие, власть не нашла ничего более достойного, как объявить каждый выходной день каким-нибудь праздником. День металлурга, строителя, рыбака, работника химической промышленности… И не было им конца. Церковь тоже не стояла на месте. Что ни суббота или воскресенье — культовый праздник. День святого мученика, мученицы, Троица, Пасха, Петров день, Никола весенний, Никола осенний, Фрол, Спасов, аж три… Пей — не хочу!

Допились до того, что работать некому стало. И потянулись в Россию-матушку со всех окраин огромной страны молодые, непьющие ребята и девчата. Они и коровники строили, и дома, и на рынке места все заняли. Революция в обществе назрела сама по себе. Виноваты ли правители тех лет? Наверное. На то и поставлены, чтобы руководить, а не руками водить, как когда-то говорила мать Саввы Николаевича, обсуждая своего начальника. Да-а-а. Наступило лихое времечко, но народ его захотел сам. Никто не может заставить народ пить или не пить, нет такого властелина в мире. Как никто не может заставить любить или не любить власть. Но то, что она всем надоела, стало очевидным. И народ ринулся на улицы кричать во все горло: надоело! И началась перестройка.

Еще более ужасное время, чем застойно-застольные годы. Стремление разрушить до основания присуще русскому человеку. Слишком много накопилось гнева на власть, потому крушили все, веря в фальшивые лозунги новых демократов. Понимали, что врут, но верили, хотели верить. Старое так надоело! До одури, до тошноты, что любое новое необычное слово и лозунг воспринимались на ура. Разрушителям отдали за бесценок заводы, фабрики, нефть, газ, лес, землю. Какие-то проходимцы пообещали, что все теперь будут собственниками. У всех, мол, будет ваучер, на который они получат часть национального богатства. Все равны перед рынком! И этот очередной бредовый лозунг прошел в замутненном разуме России-матушки так же, как когда-то лозунги большевиков: «Землю — крестьянам, фабрики и заводы — рабочим!»

Никто, конечно, ничего не получил. Ни тогда, ни сейчас. Но эйфория обновления, охватившая страну, прокатилась от берегов Балтики до Тихого океана. Цена этой эйфории была огромной. По миллиону в год умерших от нищеты, пьянства, стресса, убитых в перестрелках бандитов и выбрасывающихся их окон собственных домов людей, потерявших вдруг все: кусок хлеба, квартиру, работу, веру в завтрашний день. Разруха в умах стала еще более страшной, чем экономическая разруха, хаос, охвативший их богатую и обильную страну. И только жирные коты да окаянные политиканы потирали лапы и руки от удовольствия. «Мы правим бал! А народ… Что о нем думать? Весь не вымрет! Останется столько, сколько нужно. Пусть все идет своим путем». И вот уже пьяный президент мочится на шасси самолета в Исландии под блики вспышек иностранных корреспондентов, тупо смотря на всех, не понимая, что им всем нужно.