Александр Галкин - Царевич Димитрий Страница 3

(http://som.fio.ru/item.asp?id=10016128).

В. Токарев в своем исследовании довольно подробно останавливается на событиях смутного времени и на том, как они трактовались в 1930-е годы прошлого века, например, разбирает творчество В. Б. Шкловского, его повесть «Русские в начале XVII века», фильм «Минин и Пожарский» (вышел в прокат в 1939 г.), автором сценария которого был Шкловский.

По мнению В. Токарева, работа «Русские в начале XVII века» «была написана как бы в опровержение раскритикованных романов Галкина и Давыдова. Самозванец Лжедмитрий был назван ставленником поляков и учеником иезуитов…». Действительно, надо признать, что «история смутного времени долго толковалась под влиянием различных политических интересов» (В. Токарев. Там же).

И в наше время интерес к эпохе великой смуты не ослабевает, скорее напротив. Общественностью активно обсуждается тема «1612 год и наше время».

Публицисты (как зарубежные, так и отечественные) проводят исторические параллели, сравнивая время великой смуты с нашим временем, оценивая действия политиков и президентов.

Начало первой главы романа

На экраны вышел фильм В. Хотиненко «1612: хроники смутного времени», получивший разноречивые отклики в прессе.

Мне представляется, что российскому читателю будет небезынтересен взгляд на эпоху Смуты и талантливого писателя, знатока русской истории Александра Владимировича Галкина.

Вопросы становления российской государственности волновали его в тридцатые годы прошлого века, весьма драматичные, переломные.

В настоящее время были предприняты попытки найти в архивах рукописи еще двух частей романа, но, к сожалению, они не дали результатов.

Но первая часть – «Димитрий» – весьма самостоятельное, законченное произведение. Выход его в свет – хороший подарок российским читателям, небезразличным к судьбе своего Отечества.

Царевич Димитрий

Глава первая

Тайна

Боярин Фёдор Никитич Романов, псковский воевода и родственник царя, приехал в Москву в начале 1596 года по вызову государя, пировал с друзьями в своём доме на Варварке, принимал их поздравления с царской милостью (за добрые переговоры со шведами получил он чин боярский и мешок червонцев). Пил с ними за здоровье царя и его всесильного шурина Бориса Фёдоровича Годунова, лобызался, кланялся, говорил приветливые слова, угощая всех изысканными блюдами прославленной своей кухни. Стоялые мёды и заморские романеи под конец обеда, когда зажгли свечи, так настроили дорогих гостей, что они, громко рыгая, орали сразу в несколько голосов, распахнули драгоценные шубы, а под ними кафтаны и, не стесняясь, издавали звуки не совсем приличные.

Некоторые, не будучи в состоянии – под тяжестью выпитого и съеденного – продолжать «здравное посидение», валились на лавки, а любезный хозяин распоряжался проводить их на покой. В числе последних оказался и родной младший брат воеводы – Иван Никитич.

Фёдор помог ему встать и сам отвёл в особую комнату, в которой гость, лишь только вышли слуги, сейчас же опомнился и сказал:

– Огня не надо мне, посижу при лампадах божьих. Кваску бы ковшичек. Да не томись там долго, Федя.

– Чаю, скоро уйдут, потерпи малость, – ответил тот и, приказав подать брату квасу с мерзлой клюквой в меду, вернулся к гостям.

Пирушка и в самом деле скоро окончилась. Опять кланялись, целовались, поминали родителей, усаживались в сани или в сёдла верховых лошадей и, наконец разъехались, разошлись на ночлег по горницам и тёплым сеням. Хозяин освободился и с зажжённым трёхсвечником в руках явился в ту комнату, где оставил брата, тщательно закрыв двери не только здесь, но и в соседних помещениях.

– Ух! – сказал он, ставя подсвечник на парчовую скатерть и садясь на мягкий табурет. – Умаялся, да и в голове шумит. Можа, завтра вечор покалякаем, посля трапезы, али утрева?

– Не! И не мысли, Фёдор! Дело тяжкое, и нужно разума твоего вскорости, а завтра, можа, и не доведётся. Нарочито яз и пьяным прикинулся – чтобы домой не ехать, а у тебя остаться.

– Ну, сказывай.

– Зришь ли, брате? Держать его на моём дворе боле не можно, да и на твоём также. Глядят во все очи, со всех сторон, примечают; на людишек надёжи нету, и нужно искать ему пристанища на стороне.

– Да ведь опричь нас душа единая не ведает, чей сын у нас. Аль сам он догадки подаёт?

– Есть и тако. Хоть и понятлив, да мал ещё, не в смышлении. В субботу, с горы катаясь, поругался с ребятами и крикнул им: «А ведаете ли, на кого глотку дерёте и кулачьё подымаете?» – да, одначе, подержался, дале не сказал, ну а всё же неладно: уши слухают, не забывают. Намедни же баба некая на улке спросила его про отца с матерью.

– Ну, и каково отвечал?

– Сказывал себя сыном Богдана Отрепьева, галицкого дворянина, сиротства ради живущим в дому моём – по дружбе моей с покойным отцом его. Научен он крепко, да ежели схватят, так допытаются. Однако без провожатых ныне никуда его не пущаю.

– Ведома ли кому наша тайна?

– Подьячему нашему, Прошке Беспалому, и боле никому.

– Так что же сотворить мыслишь, Иван Никитич?

– Ума не приложу, брате. Но боюся шибко! Можа, ты его с собою во Псков возьмёшь? Али дозволишь отказаться от него навовсе?

– Отказаться не можем, того и не думай, друже. Вспомни, скольких трудов нам стоило достать сего отрока! Тут знатная статья наша: коли сумеем в своё время клич кликнуть – конец Годунову. Берегчи надо Юрия, сколь сил хватает. С собою же увезти его тоже не могу: во Пскове ещё хуже будет, чем на Москве, и спрятать негде – живу что на площади торгую: весь город видит. Вот задача!.. – развёл он руками и в раздумьи заходил по горнице. – В монастырь его!.. Боле ничего измыслить не натужусь. В Симонов, к Геласию – наш владыко.

– Послушником?

– Нет, монахом. Постричь скоро и клобук надеть – вернее будет.

– Тяжеленько ему придется, да и не миновать открыть Геласию, кто он таков.

– Открывать всё до конца нужды не вижу, но коли надо будет, откроем – ему можно.

– Велика тягота! Да неужто иначе не можем сохранити?

– И сам скорблю, не хочу сего, да нет исхода, не вижу верности нигде.

Они долго говорили ещё о том, куда спрятать своего воспитанника – четырнадцатилетнего мальчика Юрия Отрепьева, придавая огромное значение его существованию и воспитанию.

Исчерпав все возможные варианты помещения юноши в домах других братьев Романовых и отвергнув мысль об обращении к иным боярам по ненадёжности, они остановились на монастырских стенах. Но тут требовалось согласие его самого, и Фёдор Никитич приказал позвать отрока.

Вошел хорошо одетый молодой человек, ростом выше своих лет, с несложившимся ещё лицом, небольшими умными глазами и упрямой, несколько горделивой посадкой головы. Когда все двери были снова наглухо затворены и проверены, оба брата встали и, земно поклонившись вошедшему, посадили его в кресло и поцеловали руку.

– Царевич! – сказал Фёдор. – Мы здесь беседу тайную держали о твоём здравии и благоденствии. Времена ныне лихие, а дале и ещё хуже будет. Враг твой и наш Годунов Бориска рыщет повсюду и всяко слово слушает: чуть невпопад сказано – тот же день ему доносят. Опасность велия! Да хранит тебя Пречистая! На дворах наших нет крепости, и живота тут не сберегчи, надо уходить. Да не нашли мы иного места для тебя, государь наш, како в монастырь Симонов, к архимандриту Геласию. Ты его ведаешь – старче смиренный, и тебя полюбит. Но нужно восприяти чин ангельский.

– Постричься? – быстро спросил Юрий, бледнея.

– Не пужайся, Дмитрей Иванович: постричься не на веки вечные. Клобук не прирастёт ко главе твоей, и в своё время его снимешь – Бог простит, и патриарх святейший от клятвы разрешит. А с кафтанами шёлковыми, забавами детскими надо расстаться, государь, и жить в тишине чернецкой, к службам Божьим радеть и книги святые читать.

– Доколе же?

– Господь ведает! Брат твой, государь Фёдор Иванович, – сохрани его Господь – здравием слаб, на ладан дышит и может скоро преставиться – вчера мне сказывал о сём лекарь его немецкий, да и Годунов то ж думает. По кончине же его царской престол ты наследуешь, и мы тебя объявим всему народу Не печалься, батюшка, – верные твои слуги стоят вокруг тебя и не выдадут!

– Не хочу яз в монахи! Не жалеете вы меня, бояре, хоть и величаете царевичем своим.

– О государь! Сердце ноет и тоскует от скорби сей! Много думали мы о тебе, како сохранить тебя, да нету силы блюсти по дворам нашим – розыщет проклятый!

Чужим же людям отдать – заверное погубить. И вот страха ради смертного, по злой нужде, под рясою скрываться наш царевич будет. Иного не промыслишь, и да сохранит тебя царица небесная! А мы, твои рабы, всегда с тобою. Решайся, государь!

– Горько сие, не люблю чернецов.