Игорь Ефимов - Свергнуть всякое иго: Повесть о Джоне Лилберне Страница 3

Тучный старик и оба грузчика все еще торчали внизу задрав головы. Борт возвышался над настилом причала ярда на два, не больше. Одним движением можно было перемахнуть через него, спрыгнуть вниз, метнуться в толпу, затеряться, дождаться темноты, назавтра уехать из Лондона к себе на север, в Дарем. Отец и дядя держали всю округу в руках, они бы уж нашли способ спрятать его на некоторое время.

— Мистер?.. — таможенник стоял перед ним.

— Лилберн, сэр. Торговый дом Хьюсона.

— У вас есть какой-нибудь груз?

— Голландская бумага. Девять тюков. Они лежат в носовом трюме.

— Я должен осмотреть их.

Несколько матросов, забежав вперед, подняли крышку грузового люка. Таможенник спустился вниз, ноги его привычно находили в полутьме ступени лестницы.

— Вот эти?

— Да.

Лилберн чувствовал, как кровь тугими ударами вздувает ему жилы на шее, приливает к голове.

— Здесь не меньше тысячи фунтов.

— Почти тысяча сто.

— Прекрасная упаковка. Нам еще многому надо учиться у голландцев.

— Они гарантируют полную водонепроницаемость.

— И полную чистоту веры Христовой от папистского идолопоклонства, — протянул таможенник негромко, как бы для себя. — О, смотрите: крысы все же проели снизу дыру. Досадно будет, если сегодняшняя слякоть подпортит вам товар.

— Это обойдется мне в кругленькую сумму.

— Прикажите погрузить дырой вниз — до склада довезете. С вас… Сейчас я подсчитаю… Его величество месяц назад вновь повелел повысить пошлину на ввоз. Пятью восемь, да еще один… Два фунта, пять шиллингов. Будете платить в конторе?

— Я готов уплатить прямо сейчас, наличными.

— Как вам будет угодно.

Таможенник отстегнул от пояса большую печать и двинулся вдоль тюков, оттискивая на каждом витиеватый красный вензель: «К» и «Т» — королевская таможня.

У Лилберна тряслись пальцы. Только с третьего раза ему удалось отсчитать нужную сумму. Вылезая из трюма, он споткнулся и разбил колено о край палубы, но боли не почувствовал. Джанноти и старшего таможенника не было видно за кормовыми надстройками. Он махнул рукой, и оба грузчика, обгоняя друг друга, ринулись вверх по сходням. Старик попятился и исчез в толпе, но когда Лилберн спустился, он появился снова как из-под земли.

Они пожали друг другу руки, потом обнялись.

— Сюда, брат, сюда! Твоя колымага вполне протиснется и в эту щель. Въезжай, не бойся.

Старик, оторвавшись от Лилберна, показывал путь пароконной подводе. Меньший из грузчиков, сразу утративший под тяжестью тюка всю свою юркость, пятился ей навстречу. Потом, распрямившись, забросил тюк на самую середину, выпростал веревочную петлю и умчался за следующим.

— Это они? — прошептал старик.

— Точно не скажу. Они в трех тюках из девяти, а в каких — я не метил.

— Сколько же их всего?

— Десять тысяч, мистер Вартон! И оттиски отличные.

— О боже милостивый, простри благодать свою на этого юношу. Десять тысяч! Значит, прочтут их по меньшей мере тысяч сто.

— Это просто чудо, что я не попался сейчас.

— Господь простер десницу свою. Кто, как не он, обратил к нашим проповедям сердце младшего таможенника? И не он ли дал силу моим ногам поспеть в порт? Уже лет тридцать не бегал я с такой прытью.

Грузчики уложили последний тюк и теперь приматывали всю груду веревками.

— Есть какие-нибудь новости, мистер Вартон? Ведь меня не было почти полгода.

— Говорят только о двух вещах: процессе Гемпдена[3] и шотландских делах. Процесс только начался, и неизвестно, чем он кончится, но шотландцы…

В это время подвода тронулась, и он бросился вслед за ней, проверяя веревки и поглаживая тюки. Лилберн расплатился с грузчиками и нагнал его у портовых ворот.

— Так что вы начали про Шотландию?

Вартон повернул к нему сияющее радостным возбуждением, по-стариковски румяное лицо и сказал, перекрикивая грохот колес:

— Шотландцы отвергли молитвенник Лода! Они выбросили его туда, где он сочинялся и печатался, — в преисподнюю! В Эдинбурге созывается ассамблея.

Несколько дней спустя часов около трех пополудни старый сапожник, живший на Боу-лэйн к северу от Флит-стрит, выглянув из окна, увидел, что двое мужчин, с утра торчавших в лавке напротив, вышли наконец из дверей и двинулись вслед за высоким молодым человеком, только что миновавшим их укрытие. С другого конца проулка появился еще один, в такой же синей куртке с пуговицами из кожи, но сам гораздо мельче и суетливей тех двоих, с лицом серым, как некрашеное дерево. Завидев его, молодой человек замедлил шаг, пальцы сами потянулись к эфесу шпаги.

В ту же минуту полы его плаща взлетели, подхваченные сзади ловкими руками, и через мгновение он оказался туго спеленат, обезоружен, прижат к стене.

— Именем короля! — вопил серолицый. — Джон Лилберн, я арестую вас именем короля!

Бумагу с приказом он почему-то показывал не Лилберну, а окнам и дверям окружающих домов. Несколько зевак молча глазели на происходящее.

— Это из вартоновской шайки, — объяснял хозяин лавки, служившей местом засады. — Видать, шел к нему за новой порцией книжонок. Моя бы воля, все бы они уже давно болтались на Тайбернских воротах.

И все же, когда Лилберна уводили, он подобрал с мостовой его шляпу, отряхнул и водрузил ее на голову арестованного. Потом вздохнул неизвестно чему.

«За десять лет беспарламентского правления произвол, притеснения и насилия обрушились на нас без каких-либо ограничений и преград. Грузовой и весовой сбор взимался без всякого предлога или ссылки на закон. Много других непомерных пошлин были настолько неразумны, что размер их часто превышал стоимость ввозимого или вывозимого товара. Был изобретен новый неслыханный налог под названием „корабельные деньги“; и хотя он взимался под предлогом строительства флота для охраны морей, тем не менее купцы были оставлены настолько беззащитными против нападения турецких пиратов, что много больших кораблей с ценным грузом и тысячи подданных его величества были захвачены в плен, где и остаются до настоящего времени в злосчастном рабстве. Были объявлены монополии на мыло, соль, вино, кожу, уголь, перевозимый морским путем, и на многие другие товары и предметы первой необходимости. Пахотные земли продолжали обращать в пастбища путем так называемого огораживания».

Из антиправительственной Ремонстрации[4]

Январь 1638

Или, Кембриджшир

— А вы, мистер Кромвель? Что вы думаете о шотландских делах?

Кромвель поднял глаза от сочащейся гусиной ноги и еще раз оглядел сидевших за столом. Воскресные обеды устраивались членами местного филантропического общества по очереди. Сегодня принимал мистер Пэйдж. Справа от него сидел вислощекий, плешивый доктор Фуллер — декан собора святой Троицы. Нэнси, его племянница, от возбуждения и любопытства все время забывала о еде. Дальше Оливер, Элизабет — Кромвель взял только их, хотя приглашали его со всей семьей. На дальнем конце стола аптекарь Гудрик, ближайший друг Пэйджа, бубнил себе под нос что-то невнятное, ни к кому не обращаясь. Мистер Хэнд поддевал ножом коричневую корочку гусиной кожи с такой сосредоточенностью, словно заданный им вопрос был сущей безделицей и мало его занимал.

— Беспокойство шотландских подданных его величества можно понять, — медленно начал Кромвель. — Молитвенник Нокса[5] стал для них не только делом их веры. С ним у них впервые появилось нечто общее, объединяющее. Впервые они могли почувствовать себя не сборищем диких кланов, а народом. И когда кто-то теперь покушается на их молитвенник, им кажется, будто у них хотят отнять веру и душу саму.

— Вы называете это беспокойством? Почему бы не сказать попросту — бунт?

— О, я не одобряю тех бесчинств, которые творились в церкви святого Джайльса. Думаю, английские девушки никогда не позволили бы себе таких безобразий, как эти эдинбургские горничные. Кидать табуреты в священника! Вам бы и в голову не пришло такое, не правда ли, Нэнси?

— Нэнси — плохой пример, отец, — сказал Оливер-младший. — Всем известно, что она способна растоптать ногами совершенно новую шляпу человеку только за то, что он случайно отдавил хвост ее котенку.

Старшие засмеялись, припомнив этот эпизод. Нэнси сделала вид, будто хочет заколоть Оливера вилкой. Оливер послушно подставил ей сердце. Все опять засмеялись.

— За английских женщин ваше преподобие может быть спокойно, — сказала Элизабет. — Если завтра архиепископ Лод прикажет вам обращаться к богу другими словами, они это стерпят. Ибо все равно каждая молится в душе по-своему.

— Не все так миролюбивы в делах веры, миссис Кромвель. Вы не представляете, сколько фанатической нетерпимости таится в душах многих англичан. Среди них есть такие, что не простили бы нам этой бутылки вина к воскресному обеду.