Евгений Салиас - Атаман Устя Страница 3

Дѣдушка Бѣлоусъ именемъ былъ Трифонъ, по прозвищу Сусликовъ, съ вотчины боярина князя Голицына, изъ-подъ Костромы. Былъ Тришка, парень въ двадцать лѣтъ, молодчина, собой, попался на глаза боярину въ побывку его въ вотчинѣ, и взялъ его князь во дворъ, увезъ въ Москву и нарядилъ казачкомъ.

А былъ его бояринъ Голицынъ первый человѣкъ въ Москвѣ и во всемъ государствѣ. Давно то было… Сколько годовъ тому, дѣдушка Бѣлоусъ помнить не можетъ. Былъ у нихъ въ позапрошлый годъ, проходомъ ко святымъ мѣстамъ — монахъ, грамотѣй и умница. Взяли его молодцы на дорогѣ и привели къ атаману. Опросивъ старца, атаманъ отпустилъ его, да еще покормить велѣлъ. Вотъ разговорился съ нимъ Бѣлоусъ о себѣ, молодыхъ годахъ да о бояринѣ своемъ. Счелъ старецъ года его и сказалъ: «Ну, Бѣлоусъ, тебѣ, поди, девятый десятокъ лѣтъ идетъ. Вѣдь то все было еще при царѣ Ѳеодорѣ, альбо при царевнѣ Софьѣ. Другой тогда вѣкъ былъ, не нашъ. Нынѣ, новый вѣкъ идетъ.»

— Воистину другой вѣкъ то былъ! поминаетъ часто теперь Бѣлоусъ. Другой вѣкъ — люди другіе. Да и годамъ-то счетъ нынѣ невѣрный пошелъ. Антихристовъ счетъ.

Бѣлоусъ хорошо помнилъ, какъ по грѣхамъ людскимъ много мѣсяцевъ года сгинули вдругъ, по сатанинину увѣту. Новый-то годъ всегда приходился объ осень, при теплѣ, послѣ жнитва до молотьбы. А тутъ вдругъ разъ новый годъ пришелъ средь зимы лютой, послѣ Рождества Христова. И пропали цѣлыхъ восемь мѣсяцевъ, будто дьяволъ ихъ укралъ и унесъ. И грѣхъ какой вышелъ. Нынѣ Господь Іисусъ Христосъ въ одномъ году сначала крестится, а потомъ воскресаетъ изъ мертвыхъ и уходитъ на небо, а опосля того, вишь, родится. Послѣ Вознесенья-то!? А прежде перво-на-перво въ году праздновали Рождество Христово, а Вознесенье въ концѣ года. И что было смуты! Кто говорилъ — восемь мѣсяцевъ дьяволъ унесъ, а кто сказывалъ, четыре мѣсяца лишнихъ выпало отъ дьявола. Кумъ Бѣлоуса разорился, отъ того и по міру пошелъ. Впрочемъ, долго еще народъ втихомолку по своему считалъ. А въ скитахъ отцы и старцы по сю пору еще на истинный ладъ счетъ ведутъ. Они сказываютъ: по Божьему счету новый годъ начинается передъ Рождествомъ Богородицы, а нынѣшній счетъ годамъ бусурманскій и отъ сатаниновой пакости въ людей пущенъ, ради ихъ ослѣпленья и пагубы.

Вотъ спасибо тому монаху — Бѣлоусъ и знаетъ теперь, что ему восемь десятковъ лѣтъ уже есть, но, случается, хвастаетъ, что всѣ сто.

Недолго пробылъ парень Трифонъ во двору князя. Захотѣлось ему, на его горе, потѣшиться, побахвалиться. Гордость парня обуяла. Сталъ онъ проситься въ стрѣльцы, ради того, чтобы платье воинское надѣть, да бердышъ въ руки взять, вмѣсто половой щетки, которой въ домѣ князя орудовалъ. Князь далъ свое согласье… Трифонъ вышелъ стрѣлецъ на славу, молодецъ и красавецъ. Разъ, когда онъ стоялъ у теремовъ царевенъ въ Кремлѣ, его сами царевны запримѣтили и пряникъ ему выслали съ дѣвчонкой, полакомиться.

Разумѣется, какъ и всѣ прочіе, попалъ и Трифонъ при царяхъ Иванѣ и Петрѣ въ бунтари, и хоть въ душегубствахъ и озорничествахъ самолично не участвовалъ, но былъ съ другими тутъ же. Какъ дворовый человѣкъ князя Голицына, стоялъ, вѣстимо, горой за царевну Софью Алексѣевну… за нее и пропалъ съ другими. Да еще спасибо: живъ остался. Многому множеству его однокашникамъ стрѣльцамъ головы порубили. Онъ съ малымъ числомъ кнутъ принялъ и вытерпѣлъ и въ Сибирь пошелъ. Но съ пути, ужь за Ураломъ, бѣжалъ, вернулся въ Россію, да на Поволжье. Тутъ, близъ рѣчки Иргиза, нашелъ онъ скиты и пошелъ къ старцамъ въ послушники. Тридцать слишкомъ лѣтъ выжилъ онъ у старцевъ мирно и богобоязно. Справлялъ всякія ихъ дѣла, и всѣ его любили. Но вступила на престолъ царица Лизавета Петровна и былъ приказъ очищать скиты отъ бѣглыхъ… И много народу тогда, настрадалось. Горькую чащу принялъ и Бѣлоусъ. Накрылъ и его воевода съ солдатами и увезъ въ городъ. Три раза бѣгалъ онъ изъ городовъ и изъ міра въ скиты, и три раза разныя команды ворочали его оттуда въ острогъ… Два года выжилъ онъ въ саратовскомъ острогѣ, три года въ Казани, да годъ въ Камышинѣ въ Ямѣ, вмѣстѣ съ лютыми разбойниками. Бѣжалъ въ четвертый разъ изъ неволи и ужь не пошелъ въ монахи скитскіе, а прямо на Волгу, гдѣ живутъ удалы добры молодцы, что къ птицамъ небеснымъ себя приравняли: не сѣемъ де и не жнемъ, а сыты завсегда!

И вотъ, перебывавъ въ разныхъ шайкахъ, попалъ наконецъ старый старичина 80-ти годовъ и въ Устинъ Яръ. А смѣнялъ онъ не по своей волѣ. Погуляетъ какая шайка года три-четыре, смотришь — и разстройство ей. Либо атаманъ взятъ и казненъ, либо молодцы по очереди переведутся, кто какъ сгинетъ, кто отъ пули, кто въ Сибири, кто въ Волгу угодитъ, а то просто разбредется шайка. Прослышутъ, что другой атаманъ завелся и куда удалѣе или тароватѣе, иль богаче живетъ и лучше кормитъ. И уйдутъ къ нему проситься въ службу. Бѣлоусъ и останется ни при чемъ и тоже за ними къ новому хозяину въ батраки. И дѣлаетъ, что укажутъ. Былъ онъ кузнецъ, былъ и въ плотникахъ, другой разъ лапти плелъ на всѣхъ молодцевъ. Теперь вотъ рыболовствуетъ.

— Что завтра будетъ, одинъ Господь небесный про то знаетъ, часто думаетъ и говоритъ Бѣлоусъ. Убьютъ атамана или просто нарѣжутся молодцы на войска или на воеводу — и конецъ! А то проявится другой какой лихой атаманъ, такъ нему уйдутъ отъ нынѣшняго атамана. Онъ къ тому же и атаманитъ на свой ладъ. Чудно. Мудрено у него служить. То звѣря лютѣя, то дѣвка дѣвкой. Угодить на него мудрено. Не убилъ кого — виноватъ, а тамъ убилъ какъ слѣдоваетъ, — тоже виноватъ. Да, атаманъ Устя — загадчикъ.

IV

Собрался уже было Бѣлоусъ домой, побрелъ по берегу, но повстрѣчалъ мужика Ваньку Лысаго или Хрипуна и застрялъ. Изъ всѣхъ жильцовъ Устина Яра дѣдушка больше другихъ любилъ Лысаго. А тутъ еще случился — Лысый, пригорюнясь, идетъ и съ ружьемъ.

— Вона! Ружье! воскликнулъ дѣдъ.

— Да, дѣдушка. Хоре мое… хоре — хорькое!

Ванька Лысый говорилъ такъ хрипло, что не всякій бы сразу его рѣчь разобралъ. За то его и Хрипуномъ прозвали.

— Какое твое горе? удивился Бѣлоусъ и, опустивъ кадушку на землю, положилъ удочки и уставился на Лысаго.

— Куда собрался, Иване?

— Вишь ружье. Ефремычъ далъ по указу атаманову.

— Зачѣмъ?

— Атаманъ, ховоритъ, указалъ тебѣ идтить работать. А то, ховоритъ, даромъ хлѣбъ жрешь.

— Дорогъ имъ хлѣбъ-отъ знать. Все попрекаетъ имъ! проворчалъ Бѣлоусъ.

— Эхъ-ма… Утопился бы вотъ здѣсь, чѣмъ въ хородѣ въ острохѣ сгнить! воскликнулъ Лысый, махнувъ рукой. И, усѣвшись у берега на траву, онъ уныло носъ повѣсилъ. Бѣлоусъ подсѣлъ въ другу и сталъ его разспрашивать:

— Зачѣмъ-же ружье тебѣ дадено?

— Идтить работать.

— Что-жъ тебѣ указано дѣлать?

— На Козій Хонъ идтить.

— Знаю Козій Гонъ. Далече. Часовъ пять, а то и шестъ пройдешь. Тамъ дорога большая. Изъ Саратова проѣзжіе бываютъ.

— Ну, вотъ. То-то… затѣмъ и нарядили.

— Подсидѣть кого… вздохнулъ Бѣлоусъ.

— Подсидѣть.

— И ухлопать?

— Вѣстимо ухлопать. А то глядѣть что-ль?

— Ну что-жь. Стрѣлять ты изъ самопала гораздъ?

— Хораздъ не хораздъ, а обучился. Надысь халку убилъ на плетнѣ! схвастнулъ Ванька Лысый.

— Человѣка еще того легче. Чего же ты горюешь.

— Харюю… Въ хородъ въ острохъ попадешь. Тамъ на дорохѣ и солдаты ходятъ. Помилуй Богъ, нарвешься на нихъ.

— Зачѣмъ!

— Зачѣмъ? Вѣстимо ненарокомъ.

— Небось, вымолвилъ Бѣлоусъ, смѣясь.

— Чего, небось? Иди вотъ замѣсто меня, коли хорячъ, да храберъ! озлился вдругъ Лысый.

Бѣлоусъ сталъ толково успокаивать и обнадеживать Лысаго, что ничего съ нимъ не приключится худого. Лысый слушалъ, трясъ головой и наконецъ воскликнулъ:

— А вотъ хдѣ Петрынь? Хдѣ эсаулъ Орликъ? Хдѣ Ванька Черный? — всѣ они ужь въ острохѣ.

— Кто сказалъ?

— Никто не сказалъ. Я ховорю.

— Ну и врешь. Всѣ они цѣлы и невредимы. Свои дѣла справятъ и, гляди, во свояси будутъ. Я, братъ Иване, вѣрно знаю. Я на своемъ вѣку-то много видовъ видалъ. Не тѣ порядки, чтобы намъ какихъ бѣдъ ждать. Вотъ черезъ годъ, другой — не знаю и увѣрять не стану.

— А батька Петрыня ухораздилъ подъ топоръ. Холову отрубили!..

— То иное дѣло, Иване. Ты не знаешь, тебя тутъ не было еще тогда. А я все дѣло знаю. И дѣло это — темное дѣло. Во какое темное. Грѣшное, скажу, дѣло. Срамота и грѣхъ всѣмъ намъ. Грѣшное. Да.

— Хрѣшное. По что такъ?

— Срамота. Продали его молодцы наши, шепнулъ старикъ.

— Почему продали! Кому? изумился Лысый.

— Боязно мнѣ это говорить тебѣ, Иване, ты сболтнешь съ-дуру. А меня атаманъ заѣстъ, а то и изведетъ.

— Зачѣмъ я буду болтать. Ховори, небось…

— Ну ужь скажу. Батька Петрыня, Тарасъ, подъ топоръ угодилъ не зря. Его выдали. И это дѣло атаманскихъ рукъ. Тутъ Устя на душу грѣхъ взялъ. Когда, года два почитай, атаманъ Шило былъ убитъ подъ Камышиномъ, Тарасъ, какъ водится по его эсаулову званью, сталъ атаманомъ въ его мѣсто. А тутъ присталъ къ намъ парень Устя.