Марк Алданов - Десятая симфония Страница 3

Разумовский с улыбкой вспоминал это странное происшествие: говорил он с господином так, как говорил бы с королем, но титулования тщательно избегал, скороговоркой вставляя в свои фразы что-то немного похожее на титул. Король прекрасно говорил по-французски, с легким иностранным акцентом, - это приметой служить не могло. «Так они все говорят... Презабавно, - думал Андрей Кириллович. - А лицо знакомое, точно... Совсем стал терять память!.. Батюшка до восьмидесяти был головою свеж... Не нам чета...»

По мосту, носившему его имя, Разумовский выехал на улицу, тоже носившую его имя, и за поворотом издали увидел свой дворец. Вид великолепного здания всегда доставлял Андрею Кирилловичу наслаждение. Теперь к этому примешивалась боль: Разумовский решил подарить свой дворец для посольства государю. Слухи о его намерении уже ходили по городу и вызывали много толков. Близким людям было известно, что дела графа далеко не блестящи и никак не позволяют ему делать подарки стоимостью в два миллиона. Одни - недоброжелатели - объясняли намерение Разумовского тонким дипломатическим расчетом: государь, скорее всего, откажется от подарка, а если примет, то, конечно, предложит Андрею Кирилловичу на вечные времена должность посла при императоре Франце: не выгонять же человека из им же подаренного дома. Все знали, что Разумовский обожает Вену, свыкся с ней за двадцать пять лет, был женат на одной австрийской графине, теперь скоро женится на другой и больше всего на свете боится, как бы его не заставили куда-нибудь уехать. Другие говорили, что Разумовский никакого тонкого расчета не имеет, а просто он Erzherzog Andreas, которому от природы свойственно поражать людей необыкновенными поступками: так он в свое время скупил и снес двадцать семь домов для постройки дворца, хоть был в долгу как в шелку; так он выстроил на свой счет каменный мост через реку в целях разумной экономии: чтобы не тратить на дальний объезд времени и, следовательно, денег. При этом старые друзья с улыбкой вспоминали, что говорил на своем живописном народном языке покойный гетман Кирилл Григорьевич о разных экономических проектах любимого сына.

На площади перед дворцом (она тоже носила имя Разумовского) стояло несколько экипажей. Кучера и лакеи срывали с себя шапки. Андрей Кириллович, кивая благосклонно головой, вглядывался в гербы на крестах и соображал, кому они принадлежат. «Уже гости?.. Что-то нынче рано», - подумал он без оживления. Не остановившись у главного подъезда, Разумовский проехал к манежу, который теперь был переделан в залу для больших приемов; здесь должен был состояться обед на триста шестьдесят персон.

Управляющий, толстый осанистый человек, распоряжавшийся работой в манеже, увидев графа, взволнованно хлопнул два раза в ладоши и, сняв высокую шляпу, быстро, коротенькими шагами вышел навстречу. Подбегавшие слуги уже помогали Андрею Кирилловичу сойти с лошади. Он потрепал ее по шее, взошел на крыльцо, скрывая одышку, и заглянул в манеж. Там все было отлично.

- Наденьте шляпу, холодно, - сказал усталым голосом Андрей Кириллович.

Управляющий доложил о приготовлениях к обеду: курьер, посланный во Францию за трюфелями, виноградом и устрицами, только что вернулся. Стерлядь с Волги, наверное, привезут завтра. Ананасы и вишни привезены, такие, что лучше нельзя желать. Разумовский не без удовольствия слушал управляющего: он очень любил венский диалект. Но устрицы, стерлядь и вишни мало его интересовали. Андрей Кириллович и в былые времена не был гастрономом. Неожиданно он поймал себя на мысли, что ему совершенно все равно, как сойдет обед. «Можно полагать, сойдет хорошо... В тысячу первый раз... Ну, и слава Богу, - равнодушно подумал он. - А сердце вправду пошаливает изрядно... Ведь уж минуты три, как сошел с лошади...»

- Только вишни обошлись в Петербурге дорого. Ваше Превосходительство, по рублю штука, значит, по нынешнему курсу немного больше флорина, - говорил озабоченно управляющий. - Такой сезон... Ничего не поделаешь...

- Da kann man nix machen{9}, - рассеянно повторил Разумовский.

-А вот масло, Ваше Превосходительство, придется взять местное: датского ни в одном магазине сейчас нет...

«Господи!.. Ну да, это был датский король! Натурально! - с облегчением вспомнил Андрей Кириллович. - Как же я его не узнал, ce cher Frédéric?..{10} Правда, очень давно не видались, а все же...»

- Ничего не поделаешь, - опять сказал он шутливо. - Возьмем венское... Больше ничего?

- Ничего. Ваше Превосходительство... Еще разрешите доложить, приходил господин капельмейстер ван Бетховен и велел сказать Вашему Превосходительству, что не может быть завтра во дворце.

- Как не может быть? Почему? - воскликнул Разумовский.

- Господин капельмейстер не сказал, по какой причине, - с почтительной улыбкой ответил управляющий. - Ваше Превосходительство изволите знать господина ван Бетховена.

- Да это невозможно! Совершенно невозможно! - расстроенно сказал Разумовский. -Может быть, он обиделся за что?

- Не могу знать, Ваше Превосходительство.

- Я сейчас напишу ему письмо, - сказал, подумав, Андрей Кириллович. - Не знаете ли вы, кто здесь?

Управляющий назвал имена гостей. Обязанность хозяйки дома у Андрея Кирилловича выполняла совместно со своей сестрой графиня Тюргейм, уже неофициально считавшаяся его невестой. Однако независимо от этого боготворившие Разумовского венские дамы постоянно посещали его гостеприимный дом и после смерти первой жены графа. Для него допускались отступления от правил: он сам создавал правила.

Услышав имена, Разумовский слегка поморщился: гости - и мужчины, и дамы - были приятные, но среди них находились две дамы одного ранга. Это значило, что придется все время стоять. По этикету, принятому в ту пору в Вене, всякая графиня должна была уступать место входящей в гостиную княгине, которая вставала перед княгиней, старейшей по времени пожалования титула. Княгини уступали место обер-гофмейстеринам. Если же высшие дамы в салоне были одинакового ранга, то ни одна не садилась и все общество простаивало на ногах целый вечер. Прежде самые неудобные формальности этикета представлялись Разумовскому вполне разумными и необходимыми. Теперь обычай этот показался ему крайне странным. «И многое у них такое же, ежели правду сказать...» - Андрей Кириллович с легким раздражением вспомнил, что австрийский император подавал руку лишь тем из своих подданных, которые были министрами, высшими чинами двора или имели титул не ниже графского. Разумовский не раз видел, как на приемах император Франц улыбкой и наклонением головы здоровался с заслуженными генералами и тут же при них протягивал руку молодым титулованным офицерам. «Из разных альтернатив надо брать лучшую: у нас умнее и приятнее, а пышности, пожалуй, не столь уж и менее, - подумал Андрей Кириллович. - И недоразумения между рода и чина не могут быть... Что такое титул? Покойный дядя был во времени, вот у нас и титул...»

В сопровождении управляющего, который продолжал сообщать разные подробности о предстоявшем обеде, Разумовский через сад направился к боковому внутреннему подъезду дворца. Уже темнело. Красные листья падали с деревьев. У фонтана Андрей Кириллович остановился передохнуть. Отсюда в полутьме дворец был еще прекраснее. «Да, жаль все это навсегда покинуть», - подумал он неопределенно, не то имея в виду свой подарок, не то другое - «навсегда».

- ...А по углам, Ваше Превосходительство, будут, как вы приказывали, щиты с обозна чением побед союзных войск...

Во дворце вспыхнул и побежал по фитильку огонек. Сразу осветились окна двух главных гостиных, картинной галереи. При всей своей любви к старинному укладу жизни Андрей Кириллович не отказывался от полезных новшеств: так, и отопление у него было новое, водяное, по трубам, проходившим под полом, - такое недавно устроили и в некоторых залах Бурга. «Значит, в зале Кановы никого нет, туда и пройду», - подумал Разумовский, поднимаясь по засыпанным листьями ступеням. Он отпустил управляющего.

Француз-камердинер встретил графа на лестнице внутренних покоев. Андрей Кириллович приказал приготовить жабо с брабантскими кружевами, белый муслиновый галстук и сюртук araignée méditant un crime{11}. «Как это глупо: araignée méditant un crime!» - подумал он, удивляясь тому, что он серьезно произнес, а лакей серьезно выслушал такое название.

В белой зале, сплошь заставленной статуями Кановы, зажглись алебастровые лампы. Одна из них заливала белым светом «Флору». Против этой статуи стояло небольшое бюро: Андрей Кириллович любил работать в галерее. «Еще не поздно», - подумал он, взглянув на часы, сел за стол и стал писать: «Mein lieber Beethoven...»{12} Написав несколько строк, Разумовский задумался. Он чувствовал все большую усталость, сердцебиение не прекращалось. «Или вправду бросить верховую езду?.. Хорош жених!.. Покойный папа любил повторять из Сираха: "Юн бех и сострехся, ин тя поешет и ведет тебя, амо же не хощеши..." Да, именно, амо же не хощеши. Касательно конгресса тоже нехорошо... Нессельроде все делает...» Разумовский был первым русским уполномоченным на конгрессе, но почти не принимал участия в работах. «Может, потому и взяли, что надо было хоть одного русского: остальные - Нессельроде, Штакельберг, Поццо ди Борго, Каподистрия и Аншетт... Вместе называются "русская делегация на конгрессе", - с легкой иронией думал Андрей Кириллович, хоть он ровно ничего не имел против инородцев и иностранцев. - Да, хорошего не видно... Собственно, все миновало... Успехи, впрочем, веселости не доставляли и прежде... Сплетни, клевета, злоба, зависть - viola le revers d'une médiocre médaille...{13} Дела тоже сумнительны... Вот и Хорошево продано после стольких других маетностей... Теперь остался один Батурин, да и он заложен... У меня нет денег, и у Бетховена нет, - с печальной усмешкой думал Разумовский. - Только он обеда на триста шестьдесят персон не дает, ему заплатить сапожнику не из чего. А за него по-настоящему можно отдать всю Вену...» Андрей Кириллович прочитал записку, добавил еще несколько любезных слов и запечатал.