Юрий Нагибин - Цыганское каприччио Страница 3

— Девочки, милые, чего бы вам хотелось еще увидеть?

Они молчали, глядя на него огромными черными озадаченными глазами, потом Аза выпалила:

— Коней!

— Ага, — подтвердила Зара. — Лошадок.

— Каких лошадок? — растерялся Иван Сергеевич.

— Хороших. Вороных. Горячих, — сказала Аза.

И вдруг Зара вырвалась из сестриных тенет.

— И чтоб звездочка на лбу!

Цыгане — завзятые лошадники, вспомнил Иван Сергеевич. Но девочки выросли среди оседлых ремесленников, сроду не ходивших с табором, не торговавших конями на ярмарке. Откуда может быть такая тяга к лошадям? Голос крови? И тут он вспомнил одну трагикомическую историю, наделавшую много шума в Москве. Артист театра «Ромэн» Яниковский, брат премьерши этого же театра, человек в годах, спокойного нрава и хорошей репутации, угнал коней с ипподрома. И проделал эту дикую, дерзкую, заранее обреченную на провал операцию с невероятной ловкостью и сноровкой, словно всю жизнь был конокрадом. Отбив косяк, он не пытался его скрыть, тем паче продать, просто скакал в никуда во главе своего дивного табуна и горланил песни. При аресте не сопротивлялся, а на суде с мечтательной улыбкой выслушал приговор: десять лет лишения свободы. Перестарались, конечно, искалечили мужику жизнь за ребяческую выходку. Ладно, где лошадей раздобыть? Вроде бы на сельскохозяйственной выставке был конский павильон.

— Поехали к лошадкам, — сказал Иван Сергеевич, беря нужный курс.

Но тут вышла осечка. Экспозиция выставки не была еще полностью развернута, и в павильоне «Лошади» раскинул шатры Госполитиздат — выставка политической книги.

Это как раз то, что надо его цыганочкам. И во всем так: или еще не открыто, или уже закрыто, или переучет, или ремонт, или санитарный день, или переезд. Даже самое скромное желание нельзя осуществить. Впрочем, есть одно место, где исключены непредвиденные проколы, ибо счет там идет на живые деньги, — ипподром. Пусть в межсезонье и нет состязаний, тренаж продолжается, и лошадей можно увидеть не только в конюшнях, но и на рысистой дорожке. Он купил девочкам по липучему леденцовому петуху на палочке и заверил, что лошади будут.

После короткого визита в спецотдел все двери и ворота ипподрома широко открылись перед Иваном Сергеевичем и его «племянницами-молдаванками». Они вышли в ветряную студь ипподромного пространства. Куда ни глянешь, всюду кони: вороные, гнедые, соловые, серые в яблоках, огненно-рыжие, горячие и спокойные, добрые и злые, гордые и равнодушные, вышколенные и с заскоками — мерят широким шагом дорожку в плоских радужных лужах. Девчонки пришли в ужасное возбуждение. Они перебрасывались короткими, сердитыми цыганскими словами, закатывали глаза, щипались, бренчали монистами. Аза взяла в рот косу и стала грызть.

Подъехал на американке с велосипедными колесами старый наездник Ратомский, которого Иван Сергеевич знал еще с довоенных лет. Ему пришлось заниматься одним делом, связанным с тотализатором. Наездник снял голубой, с большим черным козырьком картуз и поздоровался глубоким старинным поклоном. Конь у Ратомского был чуть мелковат для русского рысака, но, похоже, добрых статей. Девчонки так и запорхали вокруг него, обволакивая птичьим причитанием и сетью дробных жестов. Потом стали прикладывать ладошку к его глазам и храпу.

— Недурной конек! — тоном знатока сказал Иван Сергеевич.

Ратомский махнул рукой:

— Калека. Плечевые мышцы ни к черту. Чуть напряжется, так падает. Будем списывать.

— Надо же! А с виду хорош.

— Не везет мне, — грустно сказал старый наездник. — Ни одного путного коня в отделении. О призах и думать забыл.

— Плохая лошадка! — вдруг сказала Аза и плюнула на землю.

— Плохая лошадка! — с гримасой отвращения подтвердила Зара.

Девчонки не слышали их разговора. Да и что можно было понять на расстоянии с осипшего на ветру голоса наездника? Почему же они забраковали коня? Ивану Сергеевичу стало неуютно — он не любил мистики.

— Нагляделись? — спросил он хмуровато. — Может, еще какие желания есть?

Они помолчали, переглянулись и сказали в один голос:

— Жрать!

Это почему-то его обрадовало.

— Всё! Поехали жрать.

Знакомый всем москвичам особняк и при этом как бы не существующий — о нем никогда не говорили, в его сторону не смотрели, мимо него не ходили — возвышался над глухим забором крышей и печными трубами. Уютный сытый дом путался в черных голых ветвях старых лип. Из будки выглянул часовой, узнал машину и тут же скрылся. Иван Сергеевич посигналил, ворота приоткрылись ровно настолько, чтобы «Победа» прошла впритирку, и сразу закрылись. Он краем глаза наблюдал за своими пассажирками. Вся эта таинственность не производила на них никакого впечатления. Девочки были настолько далеки от московского быта, что все принимали за должное: значит, так принято в этом чужом, незнакомом и влекущем мире.

Иван Сергеевич предложил сестрам принять ванну перед едой и переодеться в чистое: им были приготовлены ситцевые халатики и мягкие туфли без каблуков. Они неохотно согласились, хотя, судя по рукам, шеям и косам, большой дружбы с водой не водили. Мраморная ванная в полу была такая большая, что могла приютить не только двух худеньких подростков, но и всю цыганскую семью. Девочки быстро разделись, ничуть не стесняясь Ивана Сергеевича, опасливо погрузились в воду и стали плескаться.

Иван Сергеевич дал им порезвиться, а потом взялся за дело. Хорошенько промыл им головы шампунем, отдраил жесткой мочалкой худенькие смуглые тела. Они не противились, только постанывали жалобно. В них странно и трогательно сочеталось детское с взрослым: ручонки худые, ребрышки торчат, острые мыски лопаток, а в гибких спинах и узких бедрах — женственная грация.

Девочки ели жадно и неопрятно. За едой неутомимо ссорились, хватали один и тот же кусок, чуть не подрались из-за бутылки ситро. Уступая сестре в инициативе и сообразительности, Зара пыталась ни в чем не уступать ей в обстоятельствах материальной жизни. Поэтому она спорила из-за места в машине, вцепилась в ненужный ей фантик, затевала склоки за столом. Ивана Сергеевича это раздражало, но он надеялся, что сытный обед несколько угомонит страсти. Так и оказалось. Вскоре он отвел наевшихся до отвала и порядком осоловевших девчонок в спальню. Тут была застелена четырехспальная кровать. Он уложил их и велел не баловаться. Вскоре придет Хозяин дома, он добрый, но строгий, его надо во всем слушаться, тогда они получат замечательные подарки.

— А рубль он даст? — спросила Аза.

— Без рубля пусть не приходит, — подхватила Зара.

Будь неладен этот рубль! Хозяин любит дарить, но терпеть не может попрошаек. Иван Сергеевич вынул из кармана портмоне стародевического вида и достал оттуда две рублевые бумажки.

— Вот я кладу рубль тебе в кармашек и рубль Заре. И чтобы я больше об этом не слышал. Не то рассержусь.

Он вышел с ощущением, что его поняли, хотя разве можно поручиться за этих дикарок. Двойственность их была не только телесной. Хотелось думать, что они восприняли его наказ взрослой частью сознания. И все же смутное беспокойство не оставляло его. Помыв посуду и убрав оставшуюся еду в холодильник, он подошел к двери, отделяющей столовую от спальни, и заглянул в тайный глазок. Об этом глазке не знал сам Хозяин, Иван Сергеевич проделал его на свой страх и риск. Не ровен час среди партнерш Хозяина окажется «народная мстительница» и придушит доверчиво прикорнувшего у ее плеча возлюбленного. Или вдруг ему станет плохо — все-таки не мальчик. Была и другая корысть: иной раз, соскучившись, он приоткрывал глазок и наблюдал любовные игры Хозяина, большого выдумщика в постельном деле, и, случалось, делил не ему предназначенное наслаждение. Но малолетки его не трогали, он просто хотел убедиться, что они не набедокурили. Он приник к глазку.

Облокотившись о заднюю спинку кровати, сестры рассматривали висевшую напротив огромную картину Иллариона Тупадзе «Сталин и Берия в гостях у Кеке». Эту картину маститый и глупый, как баран, художник преподнес Сталину. Берия рассказывал Ивану Сергеевичу в одном из приступов доверия, которые на него порой находили после особенно хорошо проведенной ночи, что Кеке, довольно соблазнительная в молодости бабенка, была известной в городе шлюхой, чего ей не мог простить самолюбивый сын. Знала б, бедная, что станет матерью вождя народов, замок бы повесила. В полотне основоположника грузинского художественного сервилизма было столько же правды, сколько в байках народного плута Шервашидзе. Получив непрошеный дар, Сталин рассвирепел и велел Берии немедленно убрать эту мазню. Тот с большим удовольствием взял картину и повесил над своим ложем, предоставив грешной Кеке и добродетельному Coco наблюдать вакхические пиры плоти. Видимо, это его возбуждало. Иван Сергеевич понял, что за собачьей преданностью вождю, которую Берия не уставал демонстрировать, таились страх и ненависть. Но это его не касалось.