Евгений Салиас - Сполох и майдан (Отрывок из романа времени Пугачевщины) Страница 3

Ночь была свѣтлая и тихая, и высоко стояла въ небѣ луна, разливая свѣтъ. Степь, станица, сады и бахчи, все плавало въ таинственной, серебристой синевѣ ночной… Узенькая и извилистая рѣчка ярко-бѣлой тесемкой вилась изъ станицы и уходила въ степь; кой-гдѣ черными пятнами стояли на ней островки камышевые. Затишье чудное опустилось на всю окрестность и надъ всѣмъ сiяла луна. Мимо нея бѣжали маленькiя желтоватыя облачки, изрѣдка набѣгали на нее; тихонько уходила и пряталась она за нихъ, и меркла окрестность… Но вдругъ луна снова выплывала и снова сiяла среди неба… а уходящая тѣнь скользила по хатамъ и садамъ. Словно играла луна съ облаками или съ людьми, то прячась, то выглядывая.

— Изъ за чего? думалъ молодой малый… Жить бы мнѣ тихо и смирно въ уголкѣ своемъ, не затѣвая погибельныхъ подвиговъ, и прошла бы жизнь моя такъ же вотъ, какъ облачки эти проходящiя: пожелала она иного… громче да славнѣе, и сгубитъ, потеряетъ любовника! А если?..

И чудная картина возставала на глазахъ его… Кремль златоглавый… Звонъ колокольный… Толпы несмѣтныя и оглушительные клики. Высоко стоитъ онъ на башнѣ зубчатой и у ногъ его кишитъ этотъ людъ… Они около него, ея рука въ его рукѣ… Она счастлива и любитъ его…

Но что это за огонекъ за этой толпой въ концѣ Кремля? Нѣтъ! то не Кремль… Огонекъ этотъ здѣсь, въ концѣ станицы? Это вѣрно хата старшины… Всѣ окна растворены и освѣщены, черныя фигуры шевелятся подъ ними на улицѣ. Тамъ заупокойная служба… Тамъ лежитъ старый казакъ, измѣной убитый…

— Помереть и тебѣ окаянно середи степи!! Послѣднiя это слова?.. Безсмыслица! Злоба убитаго иль гласъ пророческiй? Нѣтъ, вздоръ! Полно думать объ стариковыхъ словахъ…

Набѣжала снова тучка на луну… Тѣнь опять пошла по станицѣ. Скрыпнула калитка близь окна и шопотъ слышится…

— Твороговъ, пойдемъ со мной. Я къ Грунькѣ, ты къ Манькѣ… хаты рядомъ… И два казака двинулись по улицѣ.

— Обида, луна торчмя торчитъ… хоть бы вѣтеръ ударилъ да заволокъ ее облачищемъ. И видать и слыхать, какъ днемъ!

— Небойсь! Тамъ всѣ Богу молятся. А на зорькѣ… мы…

— Ножъ… Марусенокъ…

— Не въ первой… А то нѣтъ!.. Гораздъ, братъ. И смолкли голоса, удаляясь по слободѣ.

— На свиданье! подумалъ русый. Повсюду ты смотришь, луна… Много-ль свиданiй въ эту ночь на глазахъ то твоихъ?.. Марусенокъ… Огоньки и черныя фигуры… Гораздъ, братъ!.. Помереть и тебѣ окаянно!.. И молодой малый уже дремалъ у окна.

Красный кругъ опустился надъ лохматымъ деревомъ, спрятался за него и сквозитъ вязъ большой, такъ что всѣ вѣточки видно на красномъ пятнѣ… То луна уходитъ за край степи… У храма зарумянилось небо и чернымъ столбомъ перерѣзываетъ колокольня уже алѣющiй небосклонъ. Вѣтерокъ пронесся, вздрогнули вѣтки и листья и перекликаются задорно пѣтухи по всей сонной станицѣ. Скрыпнули гдѣ то ворота и стукнули тяжело. Какая то густая кучка птицъ пронеслась чрезъ улицу, донесся издали топотъ частый по землѣ. Скачетъ кто? Иль можетъ кони казацкiе, ночевавъ въ степи, поскакали гурьбой къ водопою? И вотъ опять все стихло какъ мертвое. Знать еще малость вздремнуть зaхотѣлось станицѣ… Но вотъ, вдругъ, что-то хлестнуло по воздуху, раскатилось во всѣ края и будто дробью посыпало по хатамъ и по степи…

— Это выстрѣлъ!.. думаетъ молодой русый въ просонкахъ.

— Палятъ! Кому палить теперь? думаетъ Чика въ другой горницѣ. Ишь атаманы то, до страшнаго суда рады спать!.. Чика потягивается и зѣваетъ, сладко глядя на спящихъ по скамьямъ. Топотъ слышенъ на улицѣ… Скачетъ кто то… Нѣтъ! то человѣкъ бѣжитъ запыхавшись… къ хатѣ бѣжитъ, вотъ ударился объ калитку… заперта! Здоровымъ кулакомъ треснулъ въ доски казакъ Твороговъ.

— Зарубинъ!..

И снова ударилъ въ ворота и зачастилъ…

— Зарубинъ! Зарубинъ!

— Ори больше! Дурень! тихо отозвался Чика уже на дворѣ. Разбудишь его…

— Зарубинъ!

— Слышу! О! ну, входи, оголтѣлый!.. ворчитъ Чика, отпирая калитку.

— Зару….бинъ!.. задыхается Твороговъ и упирается руками въ грудь, чтобы вымолвить хоть слово… Марус… Мap…

— Ну?!

Твороговъ махнулъ рукой.

— Убитъ… Старшина…

Чика ахнулъ и бросился въ хату.

— Кумъ! Марусенокъ!.. убитъ!! О-охъ! застоналъ онъ.

Казаки повскакали и чрезъ мгновенье звѣрь заревѣлъ, вылетѣлъ на свободу и понесся къ хатѣ старшины. То Чумаковъ съ шашкой мчится по станицѣ. Чика догоняетъ кума.

Встрѣчные сторонятся, ахаютъ и крестятся. То не люди а бѣсы запоздалые несутся въ полусумракѣ зари.

— Что-жъ выдавать! За ними! воскликнулъ Овчинниковъ.

И еще трое пустились туда же и скоро были у хаты старшины. Заварили кашу Чумаковъ съ Зарубинымъ.

— Грѣха то чтó! О-охъ! вздохнулъ Овчинниковъ.

— Не замѣшкались молодцы! отозвался Твороговъ, оглядывая хату и дворъ.

Въ большой горницѣ лежалъ покойникъ въ гробу на столѣ… Паникадила и аналой были повалены, и дьячекъ, выбѣжавъ съ псалтыремъ во дворъ, дрожитъ какъ листъ и прячется за колодезь… Тутъ же баба старая тяжело сопитъ и крестится, а на крышѣ сарая спасся и стоитъ казакъ съ ружьемъ. На порогѣ дома, около выставленной гробовой крышки лежитъ безголовый старшина Матвѣй; голова скатилась съ крыльца къ плетню, а кровь хлещетъ изъ трупа по ступенямъ и паръ идетъ отъ нея… Въ коридорѣ лежитъ раненый молодой казакъ и изрѣдка вскрикиваетъ:

— Атаманы! Старшину… Помогите!.. помогите!

— За плетнемъ въ огородѣ пять казаковъ стоятъ кругомъ, нагнулись… Шигаевъ лежитъ на землѣ, кровь льется по его кафтану; онъ задыхается.

— На вылетъ!.. говоритъ Овчинниковъ.

— Неси домой! чуть не плачетъ Зарубинъ.

— Добро жъ! Начали — покончимъ! кричитъ Чумаковъ. Лысовъ, на колокольню! Звони! Чика, мы съ тобой. Сполохъ!!

Солнце глянуло и позолотило все; зашевелилась станица, бѣжитъ спросонокъ народъ отовсюду къ хатѣ старшинской.

— Войсковая рука! гремитъ зычный голосъ Чумакова. Войсковая рука!! Оружайся! Не выдавай!

И высоко машетъ Чумаковъ своей шашкой и алая кровь еще капаетъ съ нея ему на кафтанъ.

А солнце равно золотитъ все… И крестъ на храмѣ сiяетъ. И крышка гроба у крыльца. И поднятая шашка Чумакова горитъ въ лучахъ. Даже галунъ сверкаетъ на Марусенковой шапкѣ, которая колыхается межь двухъ шагающихъ по улицѣ казаковъ, что уносятъ раненнаго…

XVIII

Раздался протяжный, басистый и дробный ударъ на колокольнѣ станичнаго храма. Еще спавшiе казаки проснулись теперь, и много лбовъ на станицѣ перекрестилось.

— Чтой то… Ништо заутреня… Праздника нѣтъ… Пожаръ можетъ? Нѣту! Нигдѣ не горитъ? Чудно…

Другой ударъ, сильнѣе, гуще, звучно пролетѣлъ надъ всѣми хатами казацкими и улетѣлъ изъ станицы въ степь.

Чудно. Пойти опросить!.. Може и то пожаръ.

Третiй ударъ запоздалъ немного и вдругъ, съ гуломъ, словно бросился въ догонку за первыми и затѣмъ: разъ, два! разъ, два! загудѣлъ басисто колоколъ надъ всею окрестностью.

Густыя, торжественно протяжныя волны звуковъ то замирали, то густѣли снова, и колыхаясь, дрожа въ воздухѣ, покатились одна за другой изъ станицы во всѣ края онѣмѣлой и безлюдной степи. Верстъ за десять, отдыхавшая стая журавлей прислушивалась пугливо къ этому гулу и расправляла крылья, чтобы взмахнуть въ поднебесье…

— Чудное дѣло… Алъ сполохъ! Чтой то у хаты старшинской. На ножи лезутъ! Аль бѣда?

— Ахти! Войсковая рука рѣжетъ. Чумаковъ душегубъ! Боже-Господи!!

Зашевелилась станица. Колоколъ все гудитъ и все несутся невидимкой чрезъ станицу, словно догоняя другъ дружку, гульливыя и звучныя волны. Изъ всѣхъ хатъ выбѣгаютъ казаки и казачки на улицу, кто ворочается, кто бѣжитъ далѣе, кто толчется на мѣстѣ, озаряется и опрашиваетъ бѣгущихъ.

Кучки казаковъ лезутъ чрезъ плетень изъ огородовъ въ слободу. У всѣхъ хатъ слышатся голоса:

— Сполохъ! Ай бѣда? Алъ пожарь? Чику убили!

— Рѣжутся! Господи Iсусе! всхлипываетъ старуха у калитки. Свѣтопреставленье! Гдѣ Акулька то?..

— Запирай ворота! Буди батьку! Гдѣ жена?

— Чику убили… Убери телка то — пришибутъ.

Девяностолѣтнiй казакъ Стратилатъ вылѣзъ на крылечко, ахнулъ и сталъ креститься.

— Вонъ оно! Не стерпѣли! Творецъ милостивый! Слышь, убили когой-то!

— Войски чтоль съ пушками? спрашиваетъ здоровенная казачка, выкатившись за ворота. Вся она въ сажѣ и изъ заткнутаго подола сыплются уголья.

— Въ тебя штоль палить! Дрофа! смѣется бѣгущiй казакъ. Ишь расписалась.

— Слышь убили! Косатушки, убили!

— Кого? Голубчикъ, кого?

— Кого?! О! дура!..

— Ехорушка! а Ехорушка! шамкаетъ бѣгущему изъ окошка сѣдая какъ лунь голова. Не хоритъ ли?

— Горитъ… да не огонь. Сиди, дѣдусь Архипъ, въ хатѣ. Рѣжутся казаки!

Чика пронесся въ шинокъ и выскочилъ вновь оттуда съ десяткомъ казаковъ, что еще съ вечера ночевали тамъ.

— Бочку выкачу, братцы… На, вотъ, впередъ! и бросилъ кошель на порогъ и бѣжитъ далѣе… Кучка изъ шинка разсыпается съ гуломъ и крикомъ.