Григорий Канович - ПАНИ КАТАЖИНА Страница 3

– Но хоть градусник у вас есть? Вы же вся горите.

– Я всю жизнь, милочка, горела и сейчас горю. Что в этом удивительного? Женщина, пани Геня, на то и женщина, чтобы до своего последнего вздоха гореть, – тихо сказала пани Катажина. – Жаль только, что одни сгорают быстро, а другие, как я, долго и нудно тлеют… Ваш брат прав. – Старуха громко отхаркалась и задышала легче. – Зачем вам из-за меня, старой ведьмы и безумицы, морочить себе голову? У вас что, собственных забот в доме нет?

– Вы знаете идиш?! – остолбенела мама. – С вами, значит, можно на нем говорить?

– Со мной можно говорить на всех языках. Только не врать мне в лицо и не пороть глупостей.

– Как хорошо! – обрадовалась мама тому, что пани Катажина своим признанием невольно себя выдала и как бы чуть-чуть приоткрыла плотную завесу тайны над ее загадочным прошлым.

– Когда-то, представьте себе, я знала идиш не хуже, чем польский. Так, во всяком случае, говорил Авигдор. Он, льстец и дамский угодник, всегда хвалил мое произношение.

Вот оно что, насторожилась мама. В ее жизни был мужчина. Еврей. Авигдор.

– Авигдор уверял, что на таком идише изьясняются литваки. Он был великий мастер комплиментов. Только больше не расспрашивайте меня ни о чем, – попросила пани Катажина и снова захлебнулась терзавшим ее кашлем.

– Не буду, – неуверенно сказала пани Геня. – Но все-таки, с вашего позволения, я позову доктора Фейгину. Наша Полиночка очень хороший специалист, она работает по соседству с нами – в больнице Святого Иакова.

– Не сомневаюсь, что ваша Полиночка хороший специалист. Но мне хотелось бы, если возможно, обойтись без всякой утомительной пересадки.

– О какой пересадке вы, пани Катажина, говорите? – не сообразила мама.

– По мне, уж лучше отсюда прямиком на Росу, на кладбище к маршалеку Пилсудскиему, чем в больницу.

– Побойтесь Бога! От кашля никто еще на тот свет не отправился.

Вечером мама привела к пани Катажине Полину Фейгину, перебравшуюся из провинциального Гомеля в европейский, по ее глубокому убеждению, Вильнюс. Курносая, большеротая, с пухлыми щеками, усыпанными, как лесной земляникой, бородавками, и вечно заспанными глазами, Полина трудилась не только в больнице. В свободное время она безвозмездно лечила весь наш пестрый и безалаберный двор. Соседи в случае первой необходимости днем и ночью бегали к Фейгиной и вызывали к захворавшим, как “скорую помощь”. Даже полковнику Васильеву, и тому однажды пришлось обратиться к ней, когда его старший сын Алексей поранил себе стеклом руку и у паренька началось сильное кровотечение.

Не успела Фейгина вынуть из чемоданчика свои принадлежности и сунуть в уши концы стетоскопа, как пани Катажина с ехидцей спросила:

– Доктор! А что вы во мне, скажите на милость, желаете найти?

– Видит Бог, ничего дурного, – смутилась Фейгина и покраснела. – Желаю, чтобы вы поскорей выздоровели. Послушаю вас, выпишу что-нибудь от кашля, и, я надеюсь, вам станет легче.

– От кашля, может быть, и станет легче, но от другой болезни вряд ли…

– От какой болезни?

– От жизни, – пробурчала пани Катажина. – Ведь от нее никаких таблеток ни в одной аптеке не купишь.

– Жаль, но жизнь медики еще пока не научились лечить, – пуще прежнего смутилась Фейгина.

– А знаете почему? Потому что жизнь, пани докторка, и есть самая заразная и опасная болезнь из всех известных болезней, которой каждый из нас заражается не по своей воле.

Новый приступ кашля заставил пани Катажину надолго замолчать.

Фейгина водила своей холодной лягушкой по спине больной и приговаривала:

– Дышите глубже!.. А теперь, пожалуйста, задержите на одну минуточку дыхание. Ну вот так, картина понемножечку проясняется, и я вас больше мучить не буду. У вас, пани Катажина, тяжелейший бронхит. Если за день-два от моих лекарств вам не станет легче, придется сделать рентгеновский снимок.

Когда Полина спрятала свою лягушку в чемоданчик, пани Катажина вернулась к самой опасной и заразной болезни на земле:

– Да, да, пани докторка, заражаемся не по своей воле, а потом заражаем и других…

– И чем же мы заражаемся от жизни и заражаем других? – простодушно поинтересовалась мама, пока аккуратная Фейгина своим куриным почерком выписывала рецепт.

– И вы, пани Геня, до сих пор не знаете таких простых вещей? Ведь, Бог даст, скоро бабушкой станете. Чем мы заражаемся и заражаем других? Ненавистью, подлостью, ложью, корыстью, несчастной любовью. Да мало ли чем…

– Ваш диагноз про жизнь, пани Катажина, очень интересный, спору нет, – стараясь не обидеть пациентку, промолвила Фейгина. – Но прямого отношения к вашему бронхиту, который, не приведи Господь, может перейти в воспаление легких, он не имеет. Поэтому соблюдайте строгий постельный режим, три раза в день принимайте таблетки, и пусть вам кто-нибудь поставит банки.

Доктору Фейгиной не было никакого дела до другой, самой опасной и распространенной, по мнению пани Катажины, заразы на земле – жизни, до ее последствий – ненависти и лжи, подлости и несчастной любви. Ее ждали на кухне гора немытой посуды и готовка на завтра обеда для мужа, который утром придет голодный с ночной смены, беспокоила собственная усталость и неважная успеваемость дочери-третьеклассницы, видно, в пику всем Октябринам и Ленинам названной библейским именем – Суламифь.

– Банки, доктор, я ей поставлю, – твердо пообещала мама. – Баночек у нас дома хватает.

– И еще последите, чтобы она ноги держала в тепле и не открывала окна во избежание сквозняков, – напутствовала соседку Фейгина, сложила в чемоданчик свои нехитрые принадлежности и, пожелав пани Катажине скорейшего выздоровления, вежливо откланялась.

В отличие от Фейгиной моя мама пользовалась у старой польки большим доверием, чем все остальные соседи, вместе взятые. Но в квартирке пани Катажины она сегодня побывала впервые. Старуха не впускала к себе даже участкового милиционера – ответственного за прописку и обязанного во время праздничных шествий следить за тем, не затаился ли в каком-нибудь подъезде или закоулке классовый враг с припрятанной за пазухой гранатой…

Мама сходила в аптеку к Меиру Абрамсону, купила недорогие лекарства от кашля и на всякий случай поставила пани Катажине банки. Сначала та противилась, но после долгих маминых уговоров сдалась.

Пока пани Катажина, обложенная со всех сторон подушками и накрытая толстым одеялом, лежала лицом вниз, мама разглядывала квартирку, похожую своей опрятной и смиренной бедностью на монашескую келью.

Посреди комнаты стоял накрытый вышитой льняной скатертью стол, даже не стол, а подобие стола на четырех ножках, к нему одиноко жался стул с гнутой спинкой и вытертым сиденьем; на давно небеленной стене висело распятье. Мама долго не сводила с него глаз, потому что Христос пани Катажины был как две капли воды похож на лохматого парня-столяра с мебельной фабрики в Йонаве, за которого ее когда-то безуспешно хотели выдать замуж.

В углу белел рукомойник, над ним поблескивало небольшое треснувшее зеркало.

На подоконнике в маленьком вазончике печалились безвозрастные цветы – не то цикламены, не то бегония.

Но больше всего привлекли внимание самодеятельной лекарки две потускневшие фотографии над кроватью пани Катажины. На них, почти выцветших от старости и сырости, еще можно было разглядеть усатого мужчину в хромовых сапогах и косоворотке и женщину в длинном платье и черной шляпке с вуалью – видно, родителей пани Катажины. На другом снимке, который был чуть поменьше и поярче, красовался стройный молодой человек в фетровой шляпе с лихо заломленными полями, в белой сорочке с галстуком и с толстой незажженной сигарой в руке.

Авигдор, клюнула в виски догадка. Неужели?

Неужели между ним и пани Катажиной что-то было? Между евреем и правоверной католичкой, страстной поклонницей маршала Пилсудского? Может, она, как и ее кумир, к евреям любовью и не пылала, но для этого красавчика в фетровой шляпе и с сигарой в руке делала исключение? Недаром же говорят, что одного песика всегда легче полюбить, чем целую свору.

Пани Катажина заворочалась под байковым одеялом, и мысли моей мамы, охотившиеся за тайной, вдруг вспорхнули, как вспугнутые птицы, и перелетели с фотографий на стене к больной.

– Пани Геня, мои косточки уже, наверно, все прожарились до черноты. Снимите, ради Бога, с меня ваши адские баночки, – послышался сдавленный голос хозяйки.

– Сейчас, сейчас, – засуетилась мама и отлепила банки от ее побагровевшей спины.

– Спасибо, пани Геня, спасибо. Что бы я, скажите, без вас делала в этом своем гробике?

Мама выпучила на нее глаза.

– А вы не удивляйтесь, – пролопотала пани Катажина. – Я не жалуюсь, а говорю как есть. Гробик! Самый настоящий гробик. Ведь, как подумаешь, каждый из нас старается удобно расположиться в своем благоустроенном гробу с побеленными стенами, застекленными окнами, выложенными паркетом полами, с выходом на балкон и на улицу. А потом, когда приходит час, его из этого комфортабельного гроба выносят и укладывают в другой, только уже менее просторный, без всяких излишеств и удобств.