Невеста князя Владимира - Анатолий Алексеевич Гусев Страница 3

Дочь Анна сидела у окна и вышивала на льняном холсте шёлковыми нитями Богоматерь. Говорят, что эта мода на вышивание началась ещё со времён легендарной Феодоры. Она из проститутки превратилась сначала в белошвейку, а затем в василису. Хотя на самом деле, Феодора больше занималась своей внешностью, что бы удержать возле себя своего Юстиниана. Вот и она, Феофания, зачем искала своего Юстиниана? Правила бы страной одна до совершеннолетия Василия. И сейчас бы ещё, наверное, какой-то вес при дворе имела. Нет! Ей любовь была нужна!

Анна воткнула иголку в холст, встала на встречу к матери.

– Привет тебе, мамочка.

– И тебе привет, доченька.

– На тебе лица нет, мама. Что случилось?

– Радость, – со слезами в голосе сказала Феофания. – Ты выходишь замуж.

– Замуж? За кого? Я готовилась уйти в монастырь. А к замужеству я не готовилась.

– К замужеству, доченька, любая девушка всегда готова. К монастырю не каждая, а к замужеству – каждая.

– Я так не думаю.

– Но это так.

– И за кого?

– За архонта скифов Владимира, сына Сфендослава.

– За варвара и язычника?

– Он крестился и обещал крестить всю свою землю, если ты станешь его женой. Это богоугодное дело.

– Богоугодное? Это ТЫ так говоришь?

– А кто тебе должен так сказать? Афанасий Афонский?

– Да. Без его благословения – даже и не думайте! Я лучше в Босфоре утоплюсь!

– Да что ты такое говоришь, доченька? Хорошо, я пошлю на Афон к игумену Афанасию.

– Это не обязательно. Игумен в Городе. У него Божий дар не только умиления, но и предвидения. Он благословит – пойду.

А сама надеялась на обратное, что Афанасий категорически запретит.

Послали за Афанасием Афонским.

– Помнишь, мама, ты в детстве, там, в Армении, рассказывала мне сказку о жене пса? Как Господь одну принцессу вёл, вёл по пустыне,

пока не привёл к хижине, где жил пёс. Она его полюбила, и он превратился в прекрасного царевича?

– Конечно, помню, – сказала Феофания.

– Ты думаешь, что варвар, приняв Христову веру превратиться в прекрасного царевича?

– Я на это надеюсь, доченька.

– Но это сказка!

– Надо верить, дочь.

Афонский игумен вошёл в развивающихся чёрных одеждах, поднял Анну с колен. Она приложилась к руке Афанасия.

– Батюшка …

– Всё знаю, доченька, – промолвил игумен.

По доброму лицу его текли слёзы, а на устах блуждала улыбка радости.

– Смирись, доченька. Крест на тебе такой. Смотрю я на тебя, и такое берёт меня умиление. И не нарадуюсь за тебя, и печалюсь о тебе. Благословенна ты в жёнах и благословенны плоды чрева твоего!

Анна посмотрела на игумена Афонского с изумлением.

– Да, дочь моя, тебе предстоит подвиг Богоматери!

– Ох, не хочу я этого. Господь, да избавит меня от этого!

– И Христос молил отца своего небесного: «Да минет меня чаша сия». Но то стезя твоя, доченька и крест твой.

– Я в монастырь уйду, отец, я молиться буду. Не хочу я замуж за варвара тёмного, страшного! Зачем я столько книг прочитала?

– Затем и прочитала! Кто зажигает светильник и ставит его под кровать? Но зажжённый на горе его видят все! Придёт время, и уйдёшь ты в затвор. Но сейчас, доченька, крест твой, это нести свет веры христовой в северную страну, и засияет он в веках истиной Христовой до облаков и выше! Я это ещё Никифору предрекал.

– Так Никифор Фока мой отец?

– Да. Только об этом никому знать не надо. Согрешил Никифор с твоей матерью. В беззакониях зачата ты, и в грехах родила тебя мать твоя, пусть и в Багряном зале!

Он посмотрел на Феофанию, та смутилась и покраснела.

– Никифор будет святым, а ты и твоя мать никогда. И это тоже надо принять со смирением.

– Я принимаю.

Анна стала грустная. Она посмотрела в окно на голубой Босфор.

– Киев… Это где-то далеко на севере. Оттуда прилетает холодный ветер. Там, наверное, холодно и всегда лежит снег.

– Всё в руках Божьих, доченька. Господь всё управит. Понадейся на него и не впадай в уныние. Всё будет хорошо. Благословляю тебя на брак сей.

Афанасий улыбался, а по лицу его текли слёзы. Анна заплакала и, глядя на неё, заплакала Феофания.

Катерга выходила из гавани Софии в Пропонтиду, разворачиваясь на север, в Босфор. Феофания смотрела ей в след. Она уже не плакала. Ей почему-то вспомнился день коронации Никифора, когда он пришёл к ней уже василевсом, и она сообщила ему, что Анна его дочь. Какое тогда у него было удивлённое лицо. Феофания улыбнулась. Чему он удивлялся? Если мужчина спит с женщиной, у той могут появиться дети. И бегство в Азию на войну не поможет. А теперь катерга уносит эту дочь навсегда от неё. Господи! Убереги её от всех напастей! И пошли мне, Господи, утешение.

Феофания горько разрыдалась.

Солнце весело сияло в голубом небе и растекалось по зелёно-синим волнам моря. В Херсонесе звонницы звонили радостно.

Катерга махала вёслами как крыльями, маневрировала, подбираясь к причалу Херсонеса в золотой ауре.

Князь Владимир наблюдал за ней и думал: «Какая она, царевна греческая?»

Впрочем, это было не важно. Пусть она будет горбатая, кривая на один глаз и хромоногая. Всё равно он на ней жениться. Вся Европа задохнётся от зависти! Никому греки не выдают замуж своих порфирородных принцесс! А за него отдали! Попросил хорошо и отдали!

И с верой надо всё одно было что-то решать. Единая вера сплачивает землю. Пробовал он всех богов всех племён свезти на одно капище в Киеве. Не помогло. Каждый молился своему богу, чужому не хотел. А вера должна быть общая!

И какую веру надо было принять? Понятно, что не иудейскую. Отец разбил хазар. А принимать веру побеждённого врага как-то не хотелось. Видел он и веру арабов на берегах Итиля у булгар. Заходил к ним в мечеть. Ему не понравилось. Им тоже. Там надо обувь снимать при входе, а он зашёл, как был, в сапогах к молящимся. Смотрели на него не довольно, если не сказать враждебно. У булгар вон какие сапоги широкие, снимаются легко. А у русов сапоги другие, узкие, их так легко не снимешь. Да и вино их бог запрещает пить. А почему? После удачного похода (а после не удачного – тем более) или после хорошо сделанной работы, почему бы не выпить чарку мёда или греческого вина? Не каждый