Валентин Пикуль - Пером и шпагой Страница 30

Но сначала – дела! Терсье уже предупредил его:

– Остерегайтесь вступаться за принца Конти: положение сюзерена сейчас шатко благодаря капризам маркизы Помпадур, и вы можете оступиться в самом начале славы, моя прекрасная де Бомон!

Доложили королю мнение Петербурга: ответ Елизаветы о курляндской инвеституре был уклончив, жезл русского маршальства для Конти тоже повисал в воздухе, и Людовик сомневался:

– Если у де Еона есть письма к принцу, пусть он их передаст. Но я хотел бы знать, что ответит этот шалопай.

Положение «карманного» визиря Франции было сейчас таково, что Конти, не стесняясь, плакал.

– Неужели, – говорил он, – мне так и суждено умереть, не испытав тяжести короны? Теперь я согласен получить корону даже от евреев, будь только она у них в запасе на Иерусалимское царство! Ах, эта подлая «рыбешка», не будем называть ее по имени… Что бы доброй Елизавете воскресить для меня древнее Киевское княжество! Скажите, шевалье, разве я был бы плохим князем для запорожцев?

– К сожалению, высокий принц, – вздохнул де Еон, – Украина имеет гетмана – Кирилла Разумовского!

– В том-то и дело, – печалился Конти, – что, куда ни поглядишь, все лучшие места уже расхватаны… Мир действительно стал тесен. Сейчас хоть заводи королевство эскимосское! Ах, Курляндия, Курляндия! Остается сказать – прощай навсегда…

Курляндия! Золотые россыпи песков в янтаре медовом, стройно взлетающие к небу сосны, рабские спины латышей и литовцев, черные вороны злобно каркают над древними замками крестоносцев. И для всех проходимцев Европы была ты, несчастная Прибалтика, самым вожделенным куском на пиру разбойничьем. Пожалуй, только одни цыгане не претендовали на корону твою. Да и те, наверное, от нее не отказались бы!

Петербург поступал – хитрее не придумать: Курляндию держали при себе, а герцога курляндского морозили в Ярославской ссылке – вот и придерись попробуй!

В эти дни, пока де Еон лакомился славой у себя на родине, Елизавета поманила как-то к себе принцессу Гедвигу Бирон.

– Не жужжи, кукла чертова! – сказала со смехом. – Эвон, слыхала небось: принц Конти шапку твоего тятеньки примеривает. И до баб охоч, говорят… Пойдешь за принца?

Горб курляндской принцессы так заострился от злости, что колом торчал из-под дареных – на бедность – платьев.

– Вззззз… – отвечала она, затравленно озираясь. – Мой отец хотя и в ссылке, но корона его не шапка, чтобы любой ее нашивал. Бироны сидели и будут сидеть на Митаве!

Елизавета треснула по морде ее, горбатую:

– Я-то смех смехом, а ты грех грехом… Да появись твой батька снова, так его собаки наши и те по кускам растащат! Мало вами, бесстыжими, крови попито русской? Еще алчете?

К сожалению, эту сцену наблюдал граф Эстергази, и Елизавета одарила дипломата одной из своих великолепных улыбок:

– Извините, посол. Но цари не частные лица. И дела семейные нам приходится на миру вершить…

Лопиталь со своим посольством уже приближался к рубежам России, и настроение императрицы от этого было хорошее. Но едва Лопиталь добрался до Риги и чуть-чуть прикоснулся к русским делам, как сразу же запутался до такой степени, что даже Дуглас не смог ему помочь. И тогда раздался истошный вопль сиятельного дипломата – из Риги в Париж.

– Срочно верните сюда кавалера де Еона!

В министерстве Версаля были поражены:

– У него там восемьдесят кавалеров… Куда же еще?

Но маркиза Помпадур поддержала Лопиталя.

– Отправьте! – наказала она. – И не спорьте. Я-то уж знаю, что одна голова семги стоит восьмидесяти лягушек…

Король назначил де Еона первым секретарем посольства (это очень высокий пост по тем временам).

– Лопиталь, – говорил Людовик, – будет в Петербурге рассказывать всем про свою ужасную подагру, и все дела предстоит вершить де Еону. А посему он будет моим министром полномочным в России!

Де Еон снова вступал на стезю, с которой бесславно сходил его учитель – принц Конти; принца теперь заменяли графом Брольи. Снова – право личной переписки с королем, таинственные шифры и политика та, которая Лопиталю и во сне не приснится. Политика самого короля Франции! Исполнять же ее и существуют такие молодчики, вышколенные и лукавые…

Но прежде чем покинуть Париж, де Еон водрузил на стол министерства одну бумагу.

– Это мне, – заявил он, явно торжествуя, – когда снимали копии бумаг для Вольтера, удалось под страхом смерти похитить в Петергофе из секретных архивов России!

– Что же тут? – спросили его.

– Здесь завещание Петра его потомкам, политическая программа России, которой она следует и будет следовать неуклонно!

Наверное, он думал, что ему за этот документ воздвигнут в Версале памятник. Но ни король, ни его министры в суматохе событий не обратили на эту бумагу никакого внимания.

«Слишком химерично!» – был вывод политиков…

Однако этим документом де Еон невольно заложил под круглый стол Европы такую гремучую петарду, которой еще не раз суждено взорваться.

И раскатисто прогрохочут взрывы дважды: в 1812 году, перед нашествием Наполеона, и в 1854 году, перед высадкой франко-английских интервентов на лучезарных берегах Крыма.

Но пока эта «петарда» забылась в ворохе архивных бумаг.

Однако мы, читатель, должны о ней постоянно помнить.

Речь о ней – впереди!

Приехали французы

Перед самым отъездом Апраксина к армии Екатерина получила от англичан 44 000 рублей и в ночь отправки фельдмаршала в Ригу долго разговаривала с ним наедине. Чем закончилась эта беседа, видно из депеши Вильямса:

«Посылаю Вам самые верные известия относительно планов, касающихся русской армии. Они были сообщены мне здешним моим лучшим другом – великой княгиней Екатериной…»

Таким образом, оперативный план русской армии лег на рабочий стол короля Пруссии, хотя Фридрих не платил за него ни копейки (англичане выкупили его за свои же кровные денежки, как и положено добрым друзьям). Фридрих поспешил передать этот план своему фельдмаршалу Гансу фон Левальду, который стоял с армией в Пруссии – как раз напротив армии Апраксина.

А весною опять было движение кометы по небосводу, и комета страшила Елизавету, зато радовала Екатерину, и великая княгиня высоко несла свою голову, словно готовясь к роли императрицы российской. Елизавета, встретясь однажды с невесткой, спросила ее любезно:

– А не болит ли у вас шейка, сударыня?

Екатерина Алексеевна почуяла в этом вопросе намек на топор, которым в России издревле привыкли лечить искривленные шеи:

– Отчего, тетушка, вы меня спрашиваете о сем предмете?

– Да могла бы и поклониться мне… Горда больно стала!

Екатерина поклонилась с размаху – ниже, чем надо:

– Нет, тетушка, не болит у меня шея. Не болит, не болит…

Подступаясь к подножию трона, Екатерина окружила Елизавету своими шпионами, которые ловили теперь каждый чих больной императрицы… Вильямс активно участвовал в заговоре:

– Опять ночью была видна комета… Каково ее действие?

– Апоплексия сразит безошибочно, – отвечала Екатерина. – У меня имеются три лица, кои находятся при ней неотлучно. В решительную минуту мы будем предупреждены, чтобы действовать.

Фридрих поспешил обрадовать фон Левальда:

– Императрица больна, и это известие имеет для меня значение большее, нежели все остальное в мире!

Черные вороны кружили над Царским Селом, куда с весны выехала Елизавета, и в Петербурге полновластным хозяином остался канцлер Бестужев-Рюмин.

Только напрасно думала Екатерина, что, окружив Елизавету шпионами, она оградила себя от шпионов великого инквизитора – графа Александра Шувалова. Забившись в дальние углы дворца, продолжая ужинать на рассветах, императрица, словно филин, зряче глядела из пыльной тьмы:

– Погодите, детушки, я еще обозлюсь… Лизать вам всем горячие сковородки. Да не на том, а на этом свете сподобитесь!

Порою же, почуяв облегчение от недугов, Елизавета молодела, и тогда окна дворцов сверкали огнями, вакханкою неслась она по залам, в гусарских рейтузах в обтяжку, полупьяная и восторженная. Именно в один из таких дней французский балетмейстер Ландэ торжественно заверил Европу:

– Клянусь музою Мельпомены, никто не танцует менуэт столь выразительно, как императрица России!

Вот и сегодня откружилась Елизавета в танце с молодым адъютантом Апраксина и, словно очнувшись, спросила его:

– А чего это ты тут со мной пляшешь?

– Фельдмаршал, ваше величество, прислал меня из Риги, чтобы я привез ему двенадцать кафтанов новых.

И весь бал испортила Елизавета своим криком:

– Да в уме ли он? Или поход на рижских баб замыслил? Ему Фридриха терзать надобно… И ты, молодец, езжай обратно в чем стоишь. Эй, люди! Выведите его отсюда…

Поезд французского посольства уже был под Петербургом, но Бестужев приложил все старания, чтобы въезд Лопиталя в столицу обошелся без пышности. Двадцать три роскошных берлина и столько же карет катились по Невской першпективе, но торжества на улицах не предвиделось. Однако простой народ увязался именно за каретой маркиза Лопиталя, который имел неосторожность держать на коленях свою любимую обезьяну.