Валентин Пикуль - Моонзунд Страница 30

– Нет, дорогой. Я безумно не люблю, когда меня фотографируют. Из этой черной дырочки, которую на меня наводят, кажется, так и вылетит какая-нибудь пуля… Я не хочу. Я не люблю.

Она решительно раскрыла зонтик и шагнула под дождь.

Попав на квартиру кельнерши, фон Кемпке невольно притих и даже ослабел. Его, сына скромного регистратора при уездном бургомистре, в семье которого подливка к картошке считалась лакомством, поразила обстановка. Золоченная через огонь старинная бронза на извитой, как крендель, мебели одернула Кемпке так, словно он предстал перед высоким титулованным начальством.

– Откуда у вас… вот все это?

Она даже не поняла его. Он объяснил.

– Ах, этот хлам! Боже, но такие вещи собираются трудом поколений. С жалованья кельнерши «мегагень» не покупают. Когда-то у нас были и свои дома… в Либаве, в Ковно. Мой дед владел гостиницей в Ревеле. Увы, все в прошлом. Вы наблюдаете, Ганс, лишь жалкие остатки прежнего… Вообще, – призналась Клара, – у меня жизнь сложилась крайне неудачно.

– Кто виноват?

– Не знаю. Очевидно, сама и виновата…

Кемпке с огорчением выяснил, что Клара уже мать – у нее маленькая девочка. С большой неохотой, едва цедя слова, женщина призналась ему в своем сожительстве с одним офицером флота.

– Флота? – переспросил Кемпке, начиная ревновать.

– А что тут удивляться? – Она предложила вина, с удовольствием выпила сама и, кажется, быстро пьянела. – Такова уж судьба почти всех либавских женщин. Еще гимназистками, едва пробудятся чувства, они ежедневно видят перед собой блистательных, ловких и богатых офицеров флота. В театре, в церкви, в парке – всюду они встречают офицеров с кораблей, которые пришли в Либаву сегодня, а завтра уйдут опять…

Кемпке стал осторожненько выспрашивать – кем был этот обожатель Клары? в каких чинах? где плавал? Она отвечала рассеянно:

– Я плохо в этом понимаю что-либо. Знаю только, что мой сожитель не плавал. Он, кажется, состоял при штабе адмирала фон Эссена, который недавно умер, если можно верить газетам.

– Фон Эссен? Сам командующий Балтийским флотом?

– Да. Он при нем что-то делал. По секретной части…

Далее она заговорила с явной горечью:

– У меня в роду все перепуталось. Столько наслоений, столько религий, трагедий. Одно колено враждовало с другим. И дед смотрел на Россию, а бабка на Германию… Одна из моих теток даже удрала в цыганский табор, там и пропала навсегда. Для девушки из такой семьи билет на бал в Морском собрании офицеров очень многое значил в жизни. Почти все…

Кемпке еще прошелся по комнатам. Вернулся с вопросом:

– Клара, не отрицай – ведь ты его любила?

Губы женщины, розовые от вина, задрожали:

– Очень. Но сейчас… ненавижу!

– Что он сделал тебе худого?

– Он подлец, как и все эти русские. Три года он скрывал от меня, что в Петербурге у него жена. Дети… куча детей! Но теперь, – заключила Клара, – все это кончилось. Я свободна теперь. И хорошо, что кончилось именно так: они ушли, а вы пришли…

Последнюю фразу женщины Кемпке истолковал на свой лад и попросил разрешения остаться ночевать. В нем даже проснулся юмор флотских кадетов времен герцога Каприви.

– Клара, – предложил он, стукаясь своими острыми коленями об ее круглые колени, – послушай, Клара, не закоптить ли нам стекла в этом чудесном домике?

– Возвращайся на свой «Тетис», бродяга, – отвечала женщина, охмелев. – Ступай… Да. И зашивай на нем пробоину… Боже, до чего это смешно – зашивать корабль, будто рваное платье. Нет, милый Ганс, – погрозила она ему пальцем, – только не сегодня. Мы еще будем вместе, но… потерпи, дружок.

На прощание она его поцеловала:

– Либава уже ваша, и вместе с Либавой вам досталось такое сокровище, как я… Ха-ха-ха! Я еще тебя осчастливлю.

Уходя от нее, Кемпке счастлив никак не был.

– Ты еще не забыла его? Скажи – мне не ревновать?

– Он бежал из Либавы, даже не простившись со мной. Иногда я натыкаюсь в своем доме на его вещи, и мне, поверь, противно.

– Ты мне потом покажи его вещи, – попросил фон Кемпке, ревнуя, однако. – Может, что-либо из этих вещей пригодится для меня. Тебе будет не жалко с ними расстаться?

– Милый Ганс, да забери ты хоть все!

Дверь закрылась. Женщина осталась одна. Она допила вино.

Потом долго бродила по комнатам, размышляя…

О чем?

В Либаву снова прибыл гросс-адмирал принц Генрих Прусский. Хиппер водил его, как туриста, по кораблям, принцу показывали сквозные пробоины бортов, он видел разрушения надстроек. В грудах искореженного железа еще подсыхала кровь, уже загнившая, и куски человеческих тел. Его высочество, почти помертвелый в недоумении, исследовал работу русских мин типа «08(15)», от взрыва которых гребные валы выбивало из дейдвудов, а плоскости рулей гофрировало в гармошку. Русская артиллерия еще раз подтвердила свой первый класс по самым высоким мировым стандартам: русский снаряд – страшный снаряд. Порою в борту зияла небольшая скважина, в которую с трудом просунешь кулак, но загляни внутрь – и ты увидишь, какой кромешный хаос произвел русский снаряд внутри корабля…

Впечатление было незабываемое. Принц Генрих поскучнел.

– Это катастрофа, – сказал он. – Отныне, пока господь бог не пошлет нам в дар Ригу, пока не десантируем на Эзеле и Даго, все крупные операции флота на Балтике я строго запрещаю. Отныне порядок таков: увидели один русский корабль в море – бейте его, если вас двое; увидели два корабля русских – удирайте на всех парах, даже если вас трое…

Так закончился прорыв германского флота через Ирбены.

В этот приезд гросс-адмирал останавливался, как и раньше, в доме своей давней знакомой – графини Тизенгаузен, один сын которой служил на русских подлодках, а другой плавал на германском крейсере «Мольтке». Мать этих офицеров до войны была хорошо принимаема как в Потсдаме, так и в Царском Селе… На этот раз внимание принца Генриха в доме почтенной старухи сосредоточилось на серебряных ложках времен польского короля Сигизмунда, которые он и увез в своем чемодане. Престарелая графиня, подзавив на висках букли и напудрившись, отправилась в штаб Генриха Прусского с упреком:

– Я бы подарила эти ложки его прусскому высочеству, скажи он мне хоть слово, но… зачем же увозить их тайно?

В штабе ее успокоили – не совсем-то логично:

– А вы разве не рады, мадам, что наш германский принц, брат самого кайзера, выразил симпатию к вашим ложкам?

Симпатия его высочества к ложкам и вилкам была настолько выразительна, что лучше этой темы далее не развивать. Из Либавы принц Генрих на автомобиле совершил инспекционную поездку вдоль Курляндского побережья. Черные скелеты расколоченных минами кораблей, которые торчали костями шпангоутов на отмелях, навевали мрачные мысли. Стоя на берегу перед Ирбенским проливом, гросс-адмирал видел в тумане затаенные тени – это русские корабли уплотняли свои минные поля, в которых Хиппер с таким трудом недавно прогрыз фарватеры. Возле мыса Домеснес принц в бинокль долго рассматривал даль.

– Даже не верится! Но, кажется, я вижу отсюда Церель – южный хвостик Эзеля, и конечно же, русские поставили там батареи. Азиаты нас переиграли в этом споре… Господа, – произнес он оперативную декларацию, – время активных действий нашего флота на Балтике кончилось: пора замкнуться в жесткой обороне и больше не рисковать… вплоть до лучших времен!

Под осень, когда над Балтикой уже потянулись караваны птиц, русский флот перешел к активным действиям.

8

Над рижским штрандом уже текли газы. Тыловые госпитали были завалены эшелонами искалеченных. Газеты рекламировали совершенные протезы: со снимков, устрашая обывателя, глядели люди – наполовину из железок, шарниров, кожи, проволоки и гуттаперчи; они позировали перед сапожными колодками или с рубанком в культе, словно пытаясь уверить других, что так жить тоже можно.

Много было слепых. У иных глаза выжгло огнеметами. Но были и слепцы, отравленные водою из курляндских колодцев. Были отравленные коровьим молоком на баронских мызах. Врачи предполагали действие больших доз атропина. Но после атропина зрение, как правило, со временем восстанавливалось. Однако для этих слепцов мрак оставался вечен… Они плакали:

– Мы же с ними по-божески – и деньги за молоко дали!

В этом году во всем своем ужасном безобразии стала понятна идея «двойного подданства». Потомки крестоносцев – псов-рыцарей, осевших в Прибалтике, – считали своей праматерью Германию, хотя зарабатывали чины и награды от России. Стало уже модой, чтобы один сын барона служил кайзеру, а другой царю (иногда, послужив в русской армии, они перекочевывали в немецкую). Сейчас, когда колонны Гинденбурга захватили Курляндию, бароны внятно заговорили об аншлюсе – присоединении Прибалтики к рейху.

Это были не пустые слова – бароны действовали. Нахально действовали. Средь бела дня в приемных министерств Петербурга они собирали пожертвования для инвалидов войны, а собранные денежки отправляли в Берлин… для строительства новых подводных лодок. Эзельский предводитель дворянства Оскар фон Экеспарре давал сигналы немецким кораблям о приближении русского флота к Ирбенам. Он был членом Государственного совета и гофмейстером – нерушимая фигура! Русская контрразведка все ногти себе в кровь изодрала, выцарапывая Экеспарре из Зимнего дворца, чтобы отправить его в Сибирь… Лифляндский предводитель дворянства барон Адольф Пиллар фон Пильхау тоже был гофмейстером и тоже членом Государственного совета, – главарь всего германского шпионажа в России, кандидат на пост кайзеровского гаулейтера в Прибалтике, когда идея аншлюса станет осуществима…