Роман Антропов - Бирон Страница 30

«Доктор» при слове «император» почтительно снял свою меховую шапку.

— Разумеется, мы знаем, господин доктор: от черной оспы, — в один голос ответили караульные офицеры.

— Так вот, ввиду того, что это болезнь очень заразная и может не только распространиться по всей Москве, но и выйти за ее пределы, мне начальствующими лицами приказано обеззаразить все заставы. Я полагаю, что вы будете сами рады этому, так как кому же приятно умереть в столь цветущем, как ваш, возрасте от страшной черной болезни?..

— Черт возьми, это — правда! — воскликнул один из офицеров. — Брр! Что может быть отвратительнее такой гадости?

Бирон потирал руки от холода.

— Итак, я сейчас приступлю… Но я так замерз, что у меня не действуют руки! — воскликнул он.

— Так не угодно ли, господин доктор, стаканчик винца? — обступили Бирона офицеры.

— С удовольствием! Вы думаете, что мы — доктора-немцы — только одни лекарства употребляем вовнутрь? О, нет!.. Что может быть лучшего, как стакан-другой вина?!

Эти слова были встречены криками одобрения. «Доктору» налили огромный стакан токайского, и он выпил его с наслаждением.

— Молодец, доктор! Умеете пить! — захлопали в ладоши полупьяные офицеры.

— Ну а теперь за работу! — Бирон вынул большую бутылку из кармана шубы и маленький «распылятор». — А где тот часовой, который стоит у заставы? Позовите, господа, и его. Пусть и он избежит опасности заразы.

Один из офицеров вскоре привел часового.

— Я буду опрыскивать каждого по отдельности, — сообщил Бирон. — Не беспокойтесь: эта жидкость не ядовита; она не испортит ваших мундиров.

«Доктор» Бирон стал поочередно переходить от одного офицера к другому, обильно опрыскивая их таинственной жидкостью. Незаметно он выплескивал большое количество ее на полы мундиров офицеров.

Лицо часового, дожидавшегося своей очереди, выражало страх. Он был убежден в глубине души, что эта самая жидкость и есть та страшная зараза, от которой может приключиться смерть.

— Ну и тебя теперь опрыснем! — улыбнулся «доктор» и стал обливать часового огромной струей.

Какой-то особенно противный, удушливо-сладкий запах распространился по комнате.

— Я думал, что пахнуть будет хуже! — воскликнул один офицер.

— Действительно, карболка благоухает куда ядовитее!

— А это что же за средство, доктор? — вмешался третий офицер.

— Новое средство, господа, — усмехнулся Бирон. — А теперь посидите спокойно… так полагается! — предложил Бирон, а сам незаметно всунул себе в обе ноздри куски ваты…

— Ах! — послышался испуганный голос одного из офицеров. — Что это со мной? Мне дурно!.. Голова кружится.

Он хотел вскочить, но не мог — точно какая-то непреодолимая сила властно парализовала его ноги. Он хотел крикнуть — но не мог: голоса не было.

— Что… что с тоб… с тобой?.. — попытался подняться другой, чтобы прийти на помощь товарищу, но, едва приподнявшись, он так же бессильно опустился на стул, причем его глаза сомкнулись, а по всему телу пробежали судороги.

Часовой как стоял, так и свалился на пол.

Путь был свободен. Бирон помчался к своей Анне Ивановне.

IX

Жизнь и смерть

После чудесного появления несчастной баронессы Клюгенау в замке старых Кетлеров герцогиня Курляндская совсем преобразилась. Изнывавшая дотоле от скуки, так как с ней не было Бирона и «иного какого развлечения», Анна Иоанновна вдруг нашла живой предмет, на который могла изливать избыток «нежности» своей души, отравленной желчью, или — как она любила выражаться — «печеночной горечью». Она окружила Клюгенау самым внимательным уходом, в котором та уже, собственно говоря, и мало нуждалась, так как находилась в последнем градусе скоротечной горловой чахотки.

Неизвестно, что заставило ожесточившуюся Анну Иоанновну столь милосердно отнестись к своей сопернице, но она поместила ее рядом со своей спальней и находилась при ней безотлучно.

Доктор ее светлости два раза навещал страдалицу. Он первый и признал в таинственной гостье замка блестящую баронессу Эльзу фон Клюгенау.

— Как?! — отскочил он от ее кровати. — Это вы, баронесса?

— Да, я… Но ради Бога, тише, доктор!.. Здесь никто не должен знать, что эта умирающая женщина — изгнанная и сосланная гофмейстерина.

Слезы выступили на глазах доктора.

— О, бедная, бедная баронесса! Что они сделали с вами!.. — невольно вырвалось у добряка. — Какое варварство!..

Клюгенау попыталась было ответить что-то, но не могла: припадок страшного кашля потряс ее грудь, плечи.

— Я скоро умру, доктор? — спросила она, отдышавшись.

Доктор отвернулся и пробормотал:

— Бросьте думать об этом, баронесса! Я вылечу вас, поставлю на ноги…

Печальная улыбка тронула бескровные губы умиравшей.

— Не надо утешений, мой добрый доктор! — сказала она. — После того, что я перенесла, смерть для меня — улыбка счастья.

В эту минуту в комнату вошла Анна Иоанновна.

— Ну что, доктор? Как поживает наша больная? — громко спросила она.

Она только что отобедала и потому была весьма изрядно возбуждена. Привыкшая и всегда пить довольно неумеренно, Анна Иоанновна на этот раз постаралась особенно. От нее несло запахом вина и ее излюбленными духами (мускусом). Своей огромной, пышной фигурой она заполнила пространство небольшой комнаты.

— Эта почтенная дама очень серьезно больна, ваша светлость, — угрюмо ответил доктор.

— Это не прилипчиво? — опасливо спросила будущая императрица.

— Нет, не беспокойтесь: вашему драгоценному здоровью не угрожает ни малейшая опасность.

Умирающая баронесса опять закашлялась. Анна Иоанновна склонилась над ней и охватила ее исхудавшую шею своими пухлыми руками. И вдруг огромная струя алой крови вырвалась из широко раскрытого рта Клюгенау и залила весь корсаж герцогини.

— Ай! — закричала та в испуге, отшатываясь от баронессы, и ее лицо вмиг побледнело, а глаза широко раскрылись. И тотчас же она, смятенная, вышла из комнаты умиравшей.

— Кровь! Опять кровь! — вырвалось у нее.

Вечером Анну Иоанновну стало неудержимо клонить ко сну. Однако только что она прилегла и стала забываться тревожным сном (ее в последнее время мучила бессонница), как вдруг дверь ее спальни распахнулась.

Анна Иоанновна вскочила в испуге и крикнула:

— Кто это? Кто здесь?

— Верноподданный вашего императорского величества! — прозвучал голос.

Герцогиня схватилась за сердце и затрепетала: «Господи! Что это? Да ведь это — голос моего Эрнста!»

— Эрнст! Дорогой! Это ты?! — крикнула она, а затем, вглядевшись в вошедшего, она при свете фонаря различила фигуру своего фаворита и бросилась к нему.

Бирон отшатнулся с каким-то чисто актерским пафосом и громко произнес:

— Ни с места, ваше величество!

Анна Иоанновна всплеснула руками:

— Да ты что, Эрнст? Рехнулся в Москве, что ли? Какое «величество»?

— Нет. Я не сошел с ума, хотя от радости за вас это было бы и неудивительно. Я… я привез вам корону, императорскую российскую корону!

У герцогини вдруг задрожали ноги.

— Что ты говоришь? — пролепетала она. — Так ли я слышу? Ты привез мне корону императрицы?

Бирон опустился перед герцогиней на одно колено и ответил:

— Да, ваше величество. Если это еще официально не случилось, то это случится завтра-послезавтра. Избрание вас в императрицы решено; дело остается за вашим согласием и за вашей подписью.

Анна Иоанновна бессильно опустилась в кресло; кровь бросилась ей в голову.

— Правда? — прошептала она.

— Правда, Анна! — тихо промолвил Бирон, встал с коленей и подошел к ней. — Сейчас я вам все расскажу, а пока… пока скажите мне: будет ли российская императрица так же верно и тепло любить скромного Эрнста Бирона, как любила его герцогиня Курляндская?..

— Эрнст! И ты сомневаешься? — воскликнула Анна Иоанновна.

И тогда Бирон все поведал обезумевшей от радости герцогине, а та слушала его, словно завороженная какой-то волшебной сказкой.

— И сам Остерман? — наконец спросила она.

— Вот его письмо к тебе, Анна.

Спальня герцогини Курляндской тонула в полумраке.

Тут, в этом алькове венценосной женщины, все титулы, звания, ранги уступили место одному лишь могучему чувству — чувству любви стареющей женщины к еще молодому мужчине.

Бирон ходил по спальне будущей императрицы. Вдруг тихий стон донесся до его слуха. Он остановился как вкопанный и прошептал:

— Господи, кто это стонет?

Он стал прислушиваться.

А стоны все усиливались и усиливались.

— А-ах! Ой!.. — проносилось по опочивальне Анны Иоанновны скорбное, за душу хватающее стенание.