Александр Дюма - Кровопролития на Юге Страница 30

Кавалье не стал рассказывать своим товарищам, какой странный прием оказал ему король, а намекнул им, что опасается, как бы обещания, которые они получили, не оказались нарушены, и более того, как бы их всех не завлекли в западню. Тогда его люди, которыми он так долго командовал и которые всегда внимали ему как оракулу, спросили, что им делать. Кавалье отвечал, что если они намерены следовать за ним, то, по его мнению, лучше всего при первой же возможности добраться до границы и бежать за пределы королевства. В тот же миг все изъявили готовность последовать за ним. Кавалье ощутил новый прилив раскаяния: он вспомнил, что прежде под его началом было полторы тысячи таких же людей, как эти.

На другой день Кавалье с товарищами пустились в путь, не зная, куда их ведут, и не имея возможности добиться каких-либо сведений на этот счет; молчание эскорта еще более укрепило их решимость. И вот, прибыв в Оннан, Кавалье объявляет единоверцам, что, по его мнению, случай им благоприятствует, и спрашивает, не переменили ли они своих намерений; те отвечают, что во всем полагаются на него. Тогда Кавалье приказывает им быть наготове; Даниэль произносит молитву; после молитвы они все вместе совершают побег, перебираются через гору Белиар, переплывают Порантрюи и далее идут в Лозанну.

Тем временем д'Эгалье в свой черед прибыл в Версаль с письмами от маршала де Виллара к герцогу де Бовилье, главе королевского совета, и к Шамийару. По приезде он в тот же вечер вручил письма адресатам; оба пообещали представить его королю.

На четвертый день Шамийар передал д'Эгалье, чтобы наутро тот ждал до начала совета у королевской опочивальни.

Д'Эгалье был точен; в обычный час король прошел и остановился перед д'Эгалье, а Шамийар вышел вперед и сказал:

— Барон д'Эгалье, государь.

— Мне весьма приятно видеть вас, сударь, — произнес король, — я доволен усердием, проявленным вами в Лангедоке у меня на службе, очень доволен.

— Государь, — отвечал д'Эгалье, — я, напротив того, почитаю себя весьма несчастным, потому что не совершил еще ничего достойного той доброты, с какой ваше величество изволит со мной говорить, и я молю Бога о милости послать мне в будущем случай лучше засвидетельствовать вашему величеству свое усердие и преданность.

— Ничего, ничего, — сказал король, — повторяю вам, сударь, я очень доволен тем, что вы сделали.

И он пошел на совет.

Д'Эгалье удалился не вполне удовлетворенный: он пришел вовсе не для того, чтобы получить от Людовика XIV одни похвалы: у него была надежда добиться чего-нибудь для своих братьев по вере; но с Людовиком XIV бесполезны были мольбы и жалобы — следовало выжидать.

В тот же вечер Шамийар послал за бароном и сказал ему, что, зная из письма маршала де Виллара об огромном доверии, какое питают к нему рубашечники, хотел бы знать, не согласится ли барон еще раз воспользоваться этим доверием, чтобы призвать мятежников к повиновению.

— Разумеется, — отвечал д'Эгалье, — и с большой охотой, однако я полагаю, что в настоящую минуту дело настолько осложнилось, что успокоить умы будет нелегко.

— Но чего же хотят эти люди? — спросил Шамийар у д'Эгалье, словно они беседовали в первый раз. — И что, по вашему мнению, следует предпринять, чтобы их успокоить?

— По моему разумению, монсеньер, — отвечал барон, — для этого нужно, чтобы его величество разрешил своим подданным свободно отправлять обряды их веры.

— Как! Разрешить обряды так называемой реформатской веры? — вскричал министр. — Упаси вас Бог предлагать такие меры. Король, как я понимаю, предпочел бы, чтобы все его королевство перевернулось вверх дном, чем согласиться на такое.

— Монсеньер, — возразил барон, — мне весьма досадно, но я и в самом деле не знаю другого средства предотвратить бедствия, которые повлекут за собой утрату одной из прекраснейших провинций королевства.

— Клянусь честью, вот пример великого упрямства! — изумился министр. — Эти люди хотят погибнуть сами и увлечь к гибели свою страну!.. Пускай те, кто не желает верить по-нашему, молятся Богу у себя дома — никто им ни слова не скажет, лишь бы они не устраивали сборищ.

— Это было хорошо для начала, монсеньер, и я думаю, что, если бы людей не обращали и не причащали насильно, легко было бы удержать их в повиновении, из которого они вышли только под влиянием отчаяния; но теперь они говорят, что им мало молиться у себя дома: надо еще заключать браки, крестить детей, обучать их, хоронить покойников, и все это невозможно без исполнения церковных обрядов.

— А где вы видели — осведомился Шамийар, — чтобы людей причащали насильно?

Д'Эгалье удивленно взглянул на министра, словно желая удостовериться, что тот не шутит; но, видя, что лицо собеседника совершенно серьезно, отвечал:

— Увы, монсеньер, печальный пример моего покойного отца, а также матушки, здравствующей поныне, убеждает меня в том, что такое кощунство в самом деле происходило.

— Разве вы не католик? — спросил Шамийар.

— Нет, сударь, — отвечал д'Эгалье.

— Но почему же тогда вы вернулись в королевство?

— Откровенно признаюсь, монсеньор: я вернулся, намереваясь увезти свою матушку, но она никак не могла на это решиться из-за многих трудностей, ждавших ее в этом случае, и с помощью всей родни уговорила меня остаться; я уступил их настояниям, но с условием, чтобы меня не подвергли карам за мою веру. И вот один священник, друг моих родных, стал всем говорить, будто я обратился в старую веру, а я этого не опровергал; это было дурно с моей стороны, монсеньер, и я раскаиваюсь. Однако добавлю, что всякий раз, когда меня спрашивали о том же, о чем спрашивает ваше высокопревосходительство, я отвечал столь же откровенно.

Министр, казалось, нисколько не рассердился на барона за его откровенность; он лишь сказал ему на прощание, что ему следует подумать над тем, как вывести за пределы королевства тех, кто не желает подчиниться приказам его величества в вопросах веры. Д'Эгалье отвечал, что много размышлял об этом, но так ничего и не придумал, и обещал подумать еще. Затем он удалился.

Спустя несколько дней министр уведомил д'Эгалье, что король удостаивает его прощальной аудиенции. Вот как рассказывает сам барон об этой второй встрече:

«Его величество, — пишет он, — велел позвать меня в залу совета и там оказал мне честь еще раз повторить в присутствии всех министров, что он весьма доволен моей службой и хотел бы исправить меня только в одном отношении. Я стал умолять его величество сказать мне, что же ему во мне не по нраву, уверяя, что постараюсь во что бы то ни стало избавиться от этого недостатка.

— Я имею в виду вашу религию, — сказал мне король. — Я желал бы видеть в вас доброго католика, чтобы оказывать вам свои милости и чтобы вы по-прежнему продолжали мне служить.

Тут его величество добавил, что следует наставить меня в вере и что когда-нибудь я сам пойму, что это послужило мне к великому благу.

Я отвечал его величеству, что, не щадя жизни, готов доказать свою преданность величайшему королю на земле, но буду почитать себя недостойным его милостей, коль скоро добьюсь их с помощью лицемерия, каковым была бы для меня измена своей вере; сказал, что благодарен за ту воистину королевскую доброту, с какой его величество желает позаботиться о моем спасении; что я сделал все, что мог, чтобы получить наставления в вере и даже чтобы преодолеть в себе предрассудки, усвоенные с младенчества, кои часто препятствуют людям в постижении истины; что в свое время я даже близок был к тому, чтобы вовсе утратить веру, но Всевышний, сжалившись надо мною, отверз мне глаза и вывел из этого тягостного состояния, открыв мне истинность той веры, в которой я был рожден. И могу заверить ваше величество, добавил я, что многие лангедокские епископы, которые должны были бы, как мне кажется, трудиться над обращением нашим в католичество, на деле служат орудием, коим воспользовалось Провидение, дабы не дать нам превратиться в католиков: вместо того чтобы привлекать нас кротостью и благим примером, они всевозможными гонениями непрестанно внушали нам, что, если в низости своей мы отречемся от веры, которую почитаем правой, Бог покарает нас, предав нас в руки пастырей, которые и не думают о том, как бы пособить нам в спасении наших душ, но изо всех сил стараются ввергнуть нас в отчаяние.

Король на это пожал плечами и сказал мне: «Довольно, оставим этот разговор». Я испросил у него благословения, как у моего монарха и отца всех своих подданных. Король рассмеялся и сказал, что г-н де Шамийар передаст мне его приказ».

В силу этого приглашения на другой день д'Эгалье по просьбе министра явился к нему в его загородный дом; Шамийар сообщил, что король назначил ему пенсион в восемьсот ливров. Барон на это заметил, что трудился совсем не ради денег, но надеялся на лучшее вознаграждение: все, чего он просил в этом смысле, — возмещение тех трех-четырех сотен пистолей, потраченных на бесконечные свои разъезды, вот и все, но Шамийар возразил, что король привык, чтобы все его дары принимались с благодарностью, каковы бы они ни были. На это сказать было нечего, и д'Эгалье тем же вечером выехал в Лангедок.