Вадим Каргалов - Даниил Московский Страница 30

Кажущаяся легкость похода убаюкивала москвичей. Да и как было не обмякнуть сердцем, если вокруг — благодатная, по-осеннему обильная земля, погожие дни бабьего лета, а над головами — косяки журавлей, отлетавших в ту же сторону, куда шли московские полки, — к югу, к солнцу…

Так бы идти и идти без конца, до самого теплого моря, как хаживали в старину на поганых половцев победоносные рати князя Владимира Мономаха. Предания об этих славных походах в московском войске знал каждый.

Осторожность воевод, которые старались поддерживать установленный походный порядок, казалась ратникам излишней. Москвичи шагали налегке, а кольчуги, оружие и тяжелые шлемы складывали на телеги. Ворчали, когда воеводы приказывали надеть доспехи: «Почему бы и дальше налегке не пойти? Кого тут беречься? Отбежал, поди, князь Константин с ордынцами своими в Дикое Поле…»

И все вокруг, казалось, подтверждало это.

Бабы в деревнях выносили ратникам квас и студеную ключевую воду.

Мужики поднимали пашню под озими, копошились на полях, как будто и не было никакой войны.

Безмятежно дремали на пожелтевших луговинах стада.

Сторожевые разъезды, возвращаясь к войску, неизменно сообщали: «Дорога впереди чистая. На перелазах через Вожу и иные реки чужих ратных людей нет».

На Астафью-ветреницу[46], когда люди ветры считают (примета в этот день на ветры: если северные — к стуже, если южные — к теплу, если западные — к мокроте, если восточные — к вёдру), московское войско подошло к Переяславлю-Рязанскому.

Опытные воеводы князя Даниила точно соразмерили версты сухопутного и водного похода. Не успели ладьи судовой рати, поднимавшейся к городу по реке Трубеж, достигнуть Борковского острова, как с запада на пригородные поля выехали конные дружины. Конница еще ночью перешла Трубеж выше по течению и До поры схоронилась в оврагах и дубравах.

Князь Даниил Александрович, сопровождаемый телохранителями и пестрой свитой бояр и воевод, поднялся на холм. Отсюда были видны все окрестности Переяславля-Рязанского.

В открывшейся перед ним волнистой равнине для Даниила не было ничего неожиданного. Черный гребень городского острога с трех сторон опоясывался реками Трубежом и Лыбедью, и только с запада, где русла рек расходились в стороны, путь к Переяславлю-Рязанскому не был защищен естественными преградами. Об уязвимом месте убежища князя Константина знали все, кто в прошлые немирные годы ходил походом на Переяславль-Рязанский. Знал об этом и князь Даниил. И Константин Рязанский позаботился о прикрытии опасного места: на равнине, между приближавшимся московским войском и городом, раскинулся ордынский стан.

Войлочные шатры, крытые кожами телеги на колесах из неструганых досок, дым бесчисленных костров. Вытоптанная земля между юртами была черной, точно закопченной, я издали казалось, что на равнине лежит пепелище какого-то неведомого города, и не юрты возвышаются над ним, а печи сожженных домов.

Но это было не мертвое пепелище. В ордынском стане сполошно ударили барабаны, из-за юрт показалось множество всадников на коренастых лохматых лошадках.

Перед московскими полками была сплошная стена оскаленных лошадиных морд, медных панцирей, обтянутых бычьей кожей круглых щитов, каменно-бурых свирепых лиц под войлочными колпаками, а над ними покачивалась камышовая поросль множества копий.

В непробиваемой толще ордынских всадников, как бусинка в горсти песка, затерялась конная дружина рязанского князя Константина Романовича. Бунчуки ордынских мурз заслонили голубой рязанский стяг.

И московским ратникам показалось, что перед ними стоит одно ордынское войско и что не запутанные тропы княжеской усобицы привели их на поле перед Переяславлем-Рязанским, а светлая дорога войны за родную землю против извечного врага — степного ордынца, а потому дело, за которое обнажают они мечи свои, — прямое, богоугодное…

Преобразились ратники. Исчезло былое благодушие с их лиц, праведным гневом загорелись глаза, руки крепче сжали оружие. Торопливо перестраиваясь для боя, москвичи шаг за шагом двигались в сторону ордынского войска, невольно тянулись вперед, и не нужны были им одушевляющие слова, не нужен был доблестный княжеский почин — люди и без того рванулись в сечу, и воеводам было даже трудно удерживать их на месте, пока на правый — переяславский — берег Трубежа не высадилась пешая судовая рать.

Надолго запомнились князю Даниилу Александровичу последние минуты перед сечей, которую он впервые готовился начать один, без старшего брата и князей-союзников.

В торжественном молчании застыли позади княжеского коня бояре и воеводы, советчики в делах княжества и боевые соратники. Все они здесь! все!

Это были верные люди, давно связавшие с князем Даниилом свою судьбу. Торжество князя Даниила было их торжеством, как его неудача стала бы их личной неудачей. Вместе они были в дни неспокойного мира, вместе с князем были и на нынешнем опасном повороте Московского княжества…

Большой боярин Протасий Воронец, немощный телом, преклонного уже возраста, но по-прежнему злой в княжеской службе и несгибаемый духом…

Тысяцкий Петр Босоволков, сгоравший от ревнивого нетерпения, ибо именно ему обещано долгожданное самостоятельное наместничество в отвоеванных рязанских волостях, но твердо знавший, что путь к наместничеству лежит через победную битву…

Сотник Шемяка Горюн, погрузневший за последние годы, заматеревший до звероподобия — всклокоченная борода раскинулась на половину груди, шея распирает вырез кольчужной рубахи, могучие руки никак не прижимаются к бокам, так и держит их сотник чуть-чуть на отлете…

Архимандрит Геронтий, благословивший поход и без жалоб переносивший все тягости походной воинской жизни, не пожелавший сесть в крытый возок, но шагавший с пешим полком наравне с простыми ратниками…

Новый служебник боярин Федор Бяконт, который, казалось, больше всех тревожился за успех рязанского дела, в немалой мере подготовленного им самим, и только теперь уверовавший в благополучный исход…

Коломенский боярин Федор Шуба, включенный князем Даниилом в число ближних людей и теперь мечтавший доказать, что возвышение — заслуженное…

Почтительно замерли, сбившись кучкой, коломенские и рязанские вотчинники, приятели и родичи Федора Шубы. Они поодиночке приставали к московскому войску во время похода и теперь, наконец собравшись вместе, радовались, что это их так много, вовремя отъехавших к князю Даниилу…

Все взгляды были обращены на князя Даниила Александровича и воеводу Илью Кловыню, которому было доверено начальствовать в этом бою.

И бронницкий мурза Асай был здесь. Он смотрел на грозного воеводу Илью Кловыню со страхом и восхищением и думал, что к такому большому человеку нужно бы подъехать поближе. Время от времени мурза легонько трогал каблуками бока своего коня, и послушный конь подавался вперед, пока наконец Асай не оказался совсем рядом с воеводой. Не поворачивая головы, Асай ревниво скашивал глаза на своих соратников, стоявших у подножия холма: «Видят ли, что он, мурза Асай, ближе всех к старому багатуру, самому почтенному из воевод?..»

На ратном поле — две воли, у кого сильнее, тот и будет наверху. Воля полководца — в воеводах и ратниках, она с началом боя как бы уходит от него, растворяясь в войске. Ибо что еще может сделать полководец, если расставленные и воодушевленные им полки уже окунулись в кровавую неразбериху битвы? В битве каждый ратник сам себе и воевода, и судья, и совесть — все вместе. Подвиг одного ратника может повести за собой сотни, а бегство десятка трусов повергнуть в смущение целый полк. Что может бросить полководец на весы уже начавшегося сражения? Засадный полк, прибереженный на крайний случай? Собственную доблесть, которая воодушевит ратников на том крошечном кусочке бранного поля, где эту доблесть увидят люди? Всего этого мало, ничтожно мало. Истинный полководец выигрывает битву до начала ее…

Князь Даниил Александрович верил, что сделал для победы все, что можно было сделать, а остальное — в руках войска и в руках Божьих.

С устрашающим ревом, от которого вздыбились и заплясали ордынские кони, сбивая прицел лучникам, ринулись вперед московские конные дружины, за считанные мгновения преодолели самое опасное, насквозь прошитое стрелами пространство между враждебными ратями, и врубились в татарские ряды.

Ржанье коней, крики, стоны раненых, лязг оружия, барабанный бой и вопли боевых труб слились в один оглушающий гул, и в густых клубах пыли беззвучно поднимались и опускались прямые русские мечи и татарские сабли.

От берега Трубежа набежала высадившаяся из ладей пешая московская рать и будто растворилась, втянутая страшным водоворотом битвы.