Луиджи Малерба - Греческий огонь Страница 30

— И все же мне остается непонятной причина, по которой именно меня выбрали в качестве жертвы. У каждого приговора есть своя явная или тайная причина, ее не может не быть.

— Вы узнали формулу греческого огня. Разве этого не достаточно?

Эпарх понял, что дальнейшая дискуссия бессмысленна, тем более что императрица уже свернула пергамент и намеревалась покинуть комнату.

— Позвольте задать последний вопрос, на него вам нетрудно будет ответить. Если судить по печатям, это не тот свиток, который меня хотели заставить развернуть в камере Hимия Никета. Выходит, из оружейной мастерской был выкраден не этот, а другой?

— Вы хитры, но теперь ваша хитрость вам уже не поможет.

В этот момент в комнату вошли два гиганта-печенега, уже получившие инструкцию относительно дальнейших действий. Внешне эпарх выглядел спокойным. Казалось, его даже не пугала мысль о том, что пришел конец не только его многотрудным делам, но и самой его жизни. Лучше умереть, чем жить, впав в немилость византийского двора. Печенеги схватили эпарха, уволокли его в темницу и сразу же обезглавили, обойдясь, по его просьбе, без позорного судилища и вынесения приговора.

Все это было проделано в глубокой тайне из боязни, как бы в столице не начались беспорядки: эпарх пользовался у народа авторитетом и уважением.

25

После долгой езды по извилистым дорогам вблизи Константинополя повозка с Львом Фокой и монахами повернула как будто назад, к столице. Молнии больше не сверкали, ночь стала непроглядной, и Лев тщетно поглядывал в оконце, прорезанное в боковом полотнище.

— Никак не пойму, куда мы теперь направляемся, — сказал он, обращаясь к монахам. — От этой езды у меня в голове все смешалось, и я плохо ориентируюсь. Почему вы не можете сказать мне, какова конечная цель нашего путешествия и в каком монастыре я должен буду провести остаток жизни?

— Куда мы направляемся, нам разрешено сказать лишь по прибытии на место, никак не раньше. Но можем успокоить вас: опасаться вам нечего. Да пребудет покой в душе вашей.

Значит, это не на море и даже где-то не очень далеко, раз монахи рассчитывают добраться до места на волах, подумал Лев Фока, а вслух произнес:

— В общем, вы не хотите мне сказать, в каком направлении и куда именно мы едем.

— Это вы узнаете только по прибытии на место, к стенам, где вас ждут.

— Но когда мы туда прибудем, вам не надо будет затруднять себя ответом, он мне уже не понадобится.

Монахи опустили глаза и промолчали. Лишь через несколько минут пожилой монах, метнув взгляд на Льва, пробормотал себе под нос:

— Господь всемогущ.

Лев Фока посмотрел в оконце, но тотчас отпрянул назад, словно картина, которую он увидел, окончательно сбила его с толку.

— В нашу повозку запряжены волы, а не лошади, — сказал он, — и это дает мне основание полагать, что путешествие наше будет не столь долгим, как вы пытаетесь меня убедить.

— Мы ни в чем не собираемся вас убеждать, — отозвался второй монах, помоложе.

— Вы говорили о каком-то месте, окруженном стенами, но именно так выглядят монастыри на границах империи, поскольку они служат заслоном на пути варваров. Почему же тогда в нашу повозку впряжены столь медлительные животные, как волы?

— Стены могут быть далеко, а могут быть и близко, — ответил пожилой монах.

— Значит, ваши волы не повезут меня к границам империи! Судя по тому, что мне удалось разглядеть в темноте, я бы сказал, что мы не так уж далеко отъехали от столицы.

— Что значит далеко или недалеко по сравнению с величием Всемогущего Господа нашего? — сказал пожилой.

— Для Господа Всемогущего это, конечно, не имеет никакого значения, но для такого несчастного узника, как я, расстояние очень даже важно. Мне все же хотелось бы знать, вот эта миртовая живая изгородь с мелкими белыми цветочками, которую я, кажется, разглядел через оконце, — не та ли самая, которую я видел на противоположной стороне дороги почти сразу после нашего отъезда из Константинополя? Или мне следует считать, что Господь Всемогущий разбросал вдоль дороги множество миртовых изгородей специально, чтобы окончательно сбить с толку бедного смертного, и без того пребывающего в смятении и беспокойстве?

Оба монаха опять опустили глаза и ничего не ответили.

— Вы молчите, и меня это тревожит. Наше долгое путешествие может сделаться бесконечным, что не выгодно ни мне, ни вам. Если же здесь кроется какой-то подвох — а я начинаю подозревать, что так оно и есть, — ваше молчание можно истолковать как признак осторожности, но этим вы добиваетесь лишь противоположного результата, ибо заронили мне в душу подозрение. В любом случае вы поступаете неправильно.

Пожилой монах смерил его невозмутимым взглядом. — Монахи — тоже люди, — сказал он, — а людям свойственно ошибаться.

Итак, провокация ничего не дала, и Лев как будто смирился.

Повозка долго еще подпрыгивала в темноте на каменных плитах, которыми была вымощена дорога. Лев Фока знал, что дороги мостят только в окрестностях столицы, но смолчал. Монахи по-прежнему сидели, не поднимая глаз и давая тем самым понять, что они не расположены вести с ним разговоры. Наконец повозка остановилась, и пожилой монах поглядел в оконце:

— Приехали с Божьей помощью.

Лев Фока удивленно посмотрел на него. На какое-то мгновение у него даже мелькнула мысль: уж не западня ли это?

— Приехали? Куда?

— Примерно в то же место, откуда выехали.

— Мы выехали из Константинополя, — заметил Лев Фока, все еще ничего не понимая.

— Именно это я и хочу сказать. Мы у стен столицы, в том месте, где все приготовлено для вашего тайного возвращения. По личному приказанию императора нам было поручено спасти вас от неправедного приговора, и потому надо было сделать так, чтобы во Дворце подумали, будто вас увезли в какой-то дальний монастырь: чтобы никто больше не вознамерился отнять у вас жизнь до наступления дня, назначенного самим Всевышним.

— Но меня тайно облачили в рясу два безъязыких. Как же кто-нибудь может узнать, что я уехал?

— У нас все тайное немедленно становится явным и рождает во Дворце всякие слухи. Те два безъязыких не могут говорить, зато очень ловко изъясняются с помощью пера и пергамента.

— Скажите, это императрица Феофано решила освободиться от моей персоны?

— Мы можем сообщить вам лишь, что действовали по поручению императора. Здесь, у западной стены города, вас встретит верный евнух и незаметно для посторонних глаз проведет во Дворец.

— Вы сказали «верный евнух», но кому он верен?

— Императору, а следовательно, и вам. Этот евнух будет вам служить и поможет поддерживать связь с вашим Августейшим братом.

Лев Фока немного приободрился, но он еще не был вполне уверен, что во всем этом нет никакого подвоха.

— А где же я буду жить, вернее, скрываться?

— Евнух отведет вас в надежное и спокойное место. Пожилой монах откинул край полотнища, и Лев разглядел в ночи тщедушного и бледного евнуха Липпу, который по такому случаю тоже обрядился монахом. Прежде чем выпрыгнуть из повозки, Лев Фока еще раз попытался удовлетворить свое любопытство:

— Но вы, — спросил он монахов, оставшихся в повозке, — вы настоящие монахи или оделись так тоже для отвода глаз?

— Господь всемогущ, — ответил пожилой и опустил полотнище.

Повозка тронулась и стала удаляться, грохоча и подпрыгивая на мостовой.

26

Помощник личного протовестиария императора Никифора евнух Липпа управлял целой армией вышивальщиц, низальщиц жемчуга, портных, красильщиков, ковровщиц, швей, ткачей, сапожников, скорняков и ювелиров, работавших в вещевом складе над изготовлением и хранением императорской одежды и пышных украшений для важных церемоний. Кроме того, Липпа имел дело с лавочниками Месы: приобретал у них для склада нужные ткани и другие материалы, и потому Лев обычно видел его лишь по вечерам, когда тот заканчивал свои обходы ремесленников и торговцев столицы. Еду Липпа готовил собственноручно в маленькой кухоньке при складе, варил похлебку из бобов или чечевицы для них обоих, а на дворцовой кухне брал причитавшуюся ему порцию жареного мяса и вина. С тех пор как с ним поселился Лев Фока, Липпе приходилось проявлять особую осторожность и не просить добавки, чтобы не вызвать подозрения у поваров. Таким образом, Лев ел только один раз, вечером, когда возвращался евнух, а остальное время проводил за шахматной доской, разыгрывая партию за партией с самим собой.

После скудного ужина Лев снова возвращался к своей доске и подолгу изучал в одиночестве каждый ход. Липпа же садился за стол и исписывал своим мелким почерком целые листы дорогого пергамента.

Лев держался с хозяином дома очень отчужденно: за долгие дни заточения он привык к молчанию, но однажды вечером все же не выдержал и обратился к нему с вопросом:

— Что вы пишете?

— Я описываю нашу историю. Лев не понял: