Иван Полуянов - Одолень-трава Страница 30

Что же до Гены, то в камеру угодил с улицы. В булочной с приятелем отоварился по карточкам, и заспорили дружки: кто зараз сколько съест? Генка сказал:

— Кабы большевики пришли, последний фунт им отдал. В школе опять закон божий и поп уши дерет.

За слово погорел пацан…

Своей артелью держатся в камере политические. В кружок сбились. Читают обрывки газет. За деньги не то что газетами, табаком у надзирателей можно разжиться.

— «…10 августа возвратились из Кандалакши послы союзных держав. Обменявшись визитами с членами Верховного Управления, послы вступили в деловые отношения с Верховным Управлением и опубликовали обращение к русскому народу, в котором заявляют, что не имеют намерения вмешиваться в наши внутренние дела».

— Они не вмешиваются… С незначительной оговоркой: полное непризнание революции и Советов.

— Поищите, что там о фронте брешут?

— Пожалуйста: «Во время последней атаки большевиками наших позиций у Яковлевской силами, в десять раз превосходящими наши, мы остановили неприятеля, потеряв одного убитым и одного раненным, тогда как потери неприятеля выразились по крайней мере в 200 человек».

— Ну, конечно, двести! Голодной куме все карась на уме.

На верхних нарах шпана — уголовники в карты режутся:

— Прикупаю втемную.

— Скидывай жилет, фрайер!

— Васька? В долг не веришь?

— Хиляй за верой на паперть. Фиксы на майдан, или жутко покоцаю, падло!

Тюрьма. Всякий есть народ в камере.

«Почтенная Ульяна Тимофеевна, пишет вам сослуживец вашего сына, отважного красного орла, потому как вместе с ним мы, геройски пораненные, в плену, и шлет вам и братушке Петру Григоричу и сестрице Марье Григорьевне, божатушке Поле, всем раменским, низкий поклон. А не пишет он собственноручно, почтенная Ульяна Тимофеевна, поскольку пребывает на койке в лазарете по случаю пролития молодой своей крови за мировую революцию. Вы за него не печальтесь и не тратьте напрасных слез. Он бил белых гадов на Двине и Ваге, хаживал в рукопашные схватки, обстрелы и бомбежки превозмог, хвалил его лично товарищ ротный перед строем. А и желает он вам всем благополучия, а Григорию-мастеру передайте непременно, что ползучая гидра обманом в ихних стальных рядах, называется гидра провокатор, о чем без промедления пускай применяют меры вплоть до стенки…»

На Гену мои виды. Пробойный пацан и с соцпроисхождением полный порядок: мать из кухарок, папаня на фронте голову сложил.

С допроса Гену увели в камеру для пересыльных. Небось скоро выпустят. Место ведь только занимает. А тюрьма не резиновая, взрослых девать некуда.

— На молитву, стройся парами!

Фамилию Шестерки — Ваюшин — мало кто знал. Шестерка и шестерка. До тюрьмы Ваюшин служил в трактире. На тюремном жаргоне «шестерка» значит лакей.

— Ты что, шкет, не мычишь не телишься? — Шестерка, топчась косолапо, воровским ударом заехал мне в живот.

А-а… Карла ты кривоногая!

Да чего уж… Тюрьма! Набирайся, Федька, ума с кулаков.

Натолкали нас в тюремную церковь, точно сельдей в бочку.

Со стен течет. Сыро. Не протоплена церковь, небось арестанты надышут.

— Чада мои, овцы шелудивые, — вещал с амвона священник, — во вразумление вам прочту «Слово» протоиерея архангельского кафедрального собора Иоанна Лелюхина, по неизреченной мудрости властей распубликованное на русском, английском и французском языках. Внемлите пастырю духовному!

Когда переминались заключенные, среди пиджаков и мужицких армяков, гимнастерок, черных матросских форменок, стриженных по-арестантски и заросших затылков я, приподнявшись на цыпочки, различил впереди круглую, с розовыми оттопыренными ушами голову Генки.

— «…Радость перешла в восторг, когда на землю нашего города сошли с кораблей благородные союзники наши», — читал священник.

Я рванулся:

— Свечку дозвольте поставить. Во здравье неизреченной мудрости!

Ужом вьюсь в тесноте. Кулаками пихают меня, наступают на ноги: «Свечку? Христу в белых погонах? Ох ты, деревня темная!»

Поверх очков поп озирал беспокойную паству: благолепие в храме божьем не дозволено нарушать! Шестерка грозился от дверей. А мне что, раз дело выгорело и куда надо я пробился?

Крестясь, будто в молитве, я наклонился к Гене:

— Выпускают?

— Угу. Мамке дали свидание, обещает выпороть.

— Запоминай: «…уезд… волость…» Ну? Повтори!

В Генкину ладонь перешла моя записка.

— Опустишь в почтовый ящик. Конверт не забудь!

— Будь спок, — одними губами шепнул догадливый Генка.

— «Родные мои! — заливался священник по книге, прослезившись от умиления. — Спешите спасти Россию. Во имя божье пойдем сражаться с коварным врагом, душителем правды. Становитесь под национальные знамена!»…

Глава XXI

Озерные

Нижутся хлопья снега, невидимые в ночи, бело и прозрачно кругом, шею, подбородок щекочут ледяные струйки, и бьет меня дрожь. Страх больше меня. Он вытеснил прежнюю девчонку, которая лазила по березам к грачиным гнездам, воображала о себе невесть что — ах, чего боюсь, туда и ввалюсь! — и визжала, когда Федя пугал лягушками.

Часового не должно было быть. Что, разве мы первые идем этой дорогой? Не должно его быть… А он — на тебе, топчется, разминаясь, за спиной тускло высвечивает плоский штык.

Переход фронта забрал много сил. Собственно, не сама линия фронта, сколько прифронтовая полоса, где, как селение, то штабы и гарнизоны, нужны пропуска, открыто шагу без них не ступить. Сутки во рту маковой росинки не было, да и кусок хлеба не полезет в горло — так мы с Серегой вымотались.

Я должна была заметить часового. Я шла впереди. У Сереги тяжелая поклажа. Он был занят ею целиком и полагался на меня.

Поле бело от снега. Тем темней, зловещей, зияет расщелиной, точно провал в преисподнюю, грязный, с обледенелыми кустами проселок.

Серега делал знаки: назад… Назад, живо!

Не хватил ли меня паралич с перепугу? Плюхнулась на обочине и будто прилипла к грязной, разжиженной дождями и мокрым снегом земле. Нюня! Позорище! Корю себя, а снег лепит и лепит, мокрая одежда на мне схватывается льдистой коркой.

Небо обложено тучами. Задувает студеный сиверко, хлопья плывут косо и смерзаются, коснувшись земли. Метельчатая былинка передо мной качалась, качалась и отяжелела под снегом, и поникла.

Околеть бы мне, как могла я пост прозевать? Чего и стою я, кроме гибели лютой, нюня и позорище дикое?

Серега лежа освободился от лямок рюкзака и пополз, скатившись в канаву за обочиной. Мягко, по-кошачьи, переметнулся к кустам. Немного погодя оттуда послышался металлический лязг.

Сиверко ветвями стучит, шуршит снег в траве, а за кустами: звяк! звяк! Сдается, что приблудный пес нашел консервную жестянку и вылизывает.

Часовой, облаченный в рыжий полушубок и высокую меховую шапку, в тяжелых башмаках с брезентовыми гетрами, бросил топтаться на месте и прислушался.

Тыл. По-нашему: «глубинка». Располагает глубинка к беспечности. Блиндаж под боком, две-три пушки задирают вверх стволы: поразвиднелось немного, снег перешелся, стала батарея на виду. Еще одна батарея, которой неделю назад не было.

Часовой свистнул, запричмокивал: с собакой ночь коротать веселее.

Может, часовой золотой человек? Пса ему жалко. За ушами будет ему чесать, сменившись с поста, уведет в блиндаж, накормит консервами…

Но какая нечистая сила забросила его сюда?

Из-за синих морей его забросила сила нечистая: чадными бревнами раскатилось наше подворье, выпала мне доля обручиться с одолень-травой… Два пишем, три в уме, получаем двадцать пять, вот и все.

Часовой посвистывал, ворочался в неуклюжей своей одежде. Из ржаной соломы сплетен коврик под ноги. С удобствами устроился. Надолго. Его снабдили полушубком, башмаками — стой, не зябни.

Разжигаю в себе ненависть. Нет ее у меня. Чего нет, того нет, и занять не у кого, если лепит мокрый снег, шуршит придорожный бурьян. Серега ножом постукивает по пряжке поясного ремня, а похоже — пес в кустах вылизывает консервную жестянку.

Зажмурившись крепко-крепко, вслепую я нашарила комок мерзлой грязи и бросила.

Золотой человек в полушубке обернулся на звук и подставил спину под нож.

«Примитивный прием» — небось сказал бы Викентий Пудиевич.

Ах, его бы сейчас на мое место! Он не рассуждал бы, когда положено действовать!

Золотой человек: собаку и то он приголубил бы…

Нет, нет человека, в этом все дело. Англичане, американцы, французы — все вы каманы!

— Помоги, — позвал Серега.

Мы вдвоем оттаскиваем убитого в канаву. Пальцы мои то и дело попадают во что-то липкое и обжигающее.

«Одолень-трава, одолей чародея-ябедника…»