Лев Жданов - Крушение богов Страница 30

— Феофил, ты читал твое Евангелие? Смеешься? Не смейся. Одну картину из него ты… или совсем по забыл… или помнишь очень хорошо! Когда дух возмущения поднял изнуренного, умирающего от голода вашего Иисуса и сказал: «Мир отдам тебе во власть. Поклонись мне!» И услышал ответ: «Мимо иди ты, чье имя гордыня!» Не думаешь ли ты, что я — слабее того назареянина, вашего «бога»… мнимого сына Божия?..

— Да ведь я знаю!.. И ты не отопрешься: вы — морочите народ! Ради благ мирских…

— А… вы что делаете, Феофил?..

— Мы?.. Мы учим добру и всепрощению…

— Я скоро увижу, так ли это! — подымаясь и призывая своего проводника, проговорил жрец. — Слова хорошие у вас. А дела — и того лучше! Я твердо знаю, владыки душ и тел людских, ваши дела когда-нибудь научат людей, что им надо сделать, чтобы добиться счастья на земле!..

— Бунт? Ты говоришь о бунте против власти? Ха-ха! Это не скоро будет. Я — не увижу этого. А что увидят внуки… мне все равно. Прощай! Живи спокойно. Ты сам скоро увидишь, как я держу свое обещание…

До самого выхода из покоя проводил хозяин жреца как почетнейшего гостя.

Когда старца подняли и сажали в пышные носилки, прокаженная, видимо, уже дряхлая старуха, с лицом, скрытым под темным покрывалом, — постукивая издали клюкою о металлическую, широкую кружку, чтобы люди не подходили к ней, — эта пария издалека тянула свою кружку и неразборчиво гнусавила что-то, моля о подаянии. Спутник Фтамэзиса швырнул ей целый кератий.

Монета покатилась, утонула в лужице, и старуха кинулась, стала жадно рыться, искать щедрую подачку.

Когда носилки скрылись, старуха сразу выпрямилась, быстро прошла во двор и постучала в боковую дверь жилища патриарха.

…Феофил уже на ходу выслушал доклад Ликия и задумался на несколько мгновений.

— Ну, ясно! В капище огня поджигать не надо. Оно нам нужно. Храм во имя святого Аркадия, покровителя юного Августа, я решил там создать. Оттуда надо убрать все, что служит для первого поджога: серу, селитру и все! А в книгохранилище? Там оставь как есть. Пусть будет наготове. Я подумаю! Где ключ от двери… от тайного входа, о котором ты говоришь? Дай!

— Я… я, владыко, не мог еще его принести. Когда ваши будут у самого храма… Я принесу тебе… отдам!

— Вот что!.. Ты, значит, явно решил перейти к нам? В добрый час. Я рад. И двойная награда ждет тебя за такой подвиг. Иди!.. Мне пора во храм.

Торжественно идет пасхальная служба в старом соборном храме, где стоят гробницы первых епископов Александрии, Дамасия и Петра. Здесь же схоронено и несколько патриархов Египетского диоцеза.

Живой духовный повелитель, патриарх Феофил, в богатом, но еще темном облачении, сидит, как на престоле, на своем высоком патриаршем месте, следит за ходом обрядов.

Чтобы разноплеменные молящиеся могли понять заветы Христа, четыре протодиакона, с могучими, необъятными голосами, на четырех языках — еврейском, греческом, латинском и сирийском, — один за другим читают очередное Евангелие, силою своих октав заставляя колебаться языки пламени в лампадах и у восковых столпообразных свечей, пылающих кругом. Поет молитвы искусно подобранный хор, где мощь басов и баритонов гармонично сливается с детскими дискантами, альтами, со сладкими, но сильными, совсем женскими контральто и сопрано кастратов-певцов. Время от времени эти звуки, как отрадное дуновение ветерка, проносятся в спертом воздухе собора, где дышать нельзя от жары и духоты.

Медленно тянется служение, и, несмотря на всю его театральную пышность, красоту, — усталь овладевает молящимися. Много часов уже изнемогают люди, особенно набожные старухи и молодые женщины, забравшиеся сюда до начала службы, чтобы занять места получше, поближе туда, где оставлено свободное пространство для почетных богомольцев, для властей и самых богатых горожан. Теперь нельзя уж выбраться отсюда, пока не двинется, не пойдет вся стена живая, весь народ, набившийся сюда.

И многие спят стоя, сжатые соседями до того, что тронуться нельзя; многие и сознания лишаются, лицо синеет. Тогда их подымают над головами и передают к выходу, где они на воздухе понемногу приходят в себя. Иные, не имея сил удержаться, тут же совершают свои отправления, заражая воздух смрадом… И тогда, как верблюда в игольные уши, их выпирают, протискивают через толпу вон, наружу. А там, под градом насмешек, укоров и толчков, они скрываются во тьме безлунной ночи…

Вокруг церкви — такая же давка, особенно ближе ко входам. Десятки тысяч пришлых людей, анахореты из Нитрии, из Фиваиды — впереди всех. Колышется море голов и тел на всем пространстве вокруг собора, переплескивая за церковную ограду, разливаясь широко-широко. Очень и здесь тесно, но не так смертельно душно, как в соборе. В тихом воздухе огненными мотыльками колыхаются огоньки свечей в руках у молящихся.

Наконец, загудели металлические голоса, говорящие о том, что наступила полночь. «Воскрес» сын Божий, умерший и погребенный.

Епископы, пресвитеры, патриарх, клир и хоры, все в сверкающих белых парчовых облачениях, ослепляя толпу великолепием и пышностью, озаряемые светом факелов, восковых светильников, фонарей на древке, вышли из собора, чтобы обнести вокруг плащаницу с изображением Иисуса как доказательство, что он воскрес.

И вместе с клиром десятки тысяч голосов затянули если не стройно, то громкозвучно, пасхальную песню:

Христос воскресе из мертвыхсмертью — смерть попрали сущим во гробах жизнь даровал!

Не успела пышная процессия обойти и половины пути, из темноты улиц, как бы откликаясь на гимн воскресения и жизни, прозвучали мольбы о помощи, неистовые крики:

— Спасите… помогите… Убивают. На помощь!

Процессия дрогнула. В окружающей толпе загудели голоса:

— Что такое? Кого?.. Где убивают?.. За что?.. Пойдем… узнаем…

Кой-кто помоложе посмелее отделился от черного материка толпы, кинулся туда, откуда неслись вопли. Но крики уже раздались ближе… совсем близко.

Патриарх, как только заметил смятение, кинул приказ — и шествие, не останавливаясь, двинулось дальше с плащаницей; громче зазвучали голоса клира. Но скоро отчаянные вопли властно врезались в ликующие-напевы воскресения, говоря о гибели и смерти.

Человек пятнадцать женщин, мужчин, в оборванной одежде, окровавленных, вынырнули из ночной полутьмы, ворвались в круг ликования и света, дико вопя:

— Спасите!.. убивают!.. Режут!..

За ними показалось больше ста разъяренных, остервенелых отшельников, грузчиков, кожевников, мясников, колбасников с ножами, здоровых, опьянелых и от вина, и от крови, которая оставляла след на земле, где пробежали избитые люди.

Пожилой, видимо, зажиточный эллин, как можно было судить по остаткам плаща и хитона, бежавший впереди избитых людей, прорвался к Феофилу, упал к его ногам, охватил их с мольбою, марая светлые ризы и сандалии патриарха кровью, текущею из раны на голове.

— Блаженнейший господин… Спаси, защити! Звери… напали… уби…

Он не договорил, упал, обессиленный потерею крови, ужасом этой минуты.

Брезгливо отстранил иерей ногою голову старика, из которой кровь уже текла слабо, медленно, — отступил, видя перед собою поднятые руки других беглецов, упавших тоже перед ним на колени с мольбою о помощи. Преследующие, сгрудясь, сбившись в беспорядочную кучу, как бы сразу очнувшись, быстро крестились на плащаницу, бормоча тот же гимн торжества жизни над смертью. В левой руке у каждого были дубины, камни, ножи, которыми они избивали несчастных.

— Что случилось? Отчего возникла драка?.. Говори! — обратился Феофил к здоровяку-отшельнику, нумидийцу, который вел за собой остальных.

— Не было драки… Мы шли мирно… Они напали сразу!.. — торопливо заговорила женщина, прижимающая к груди мальчика лет четырех, лицо которого тоже было покрыто кровью.

— Молчи. Я его спрашиваю!.. Отвечай, сын мой. Что случилось?

— А вот что случилось… Сам посмотри.

Отшельник раздвинул толпу своих спутников. Вперед выступил привратник при патриаршем доме, держа на руках тело внука, обнаженное, носящее следы каких-то уколов или порезов ножом на груди, на спине, повсюду.

— Вот, святейший владыко… Внук пропал у меня. А нынче мы нашли его близ Сирапеума… Видишь… Кровь взята у него… язычниками… для ихних бесовских жертвоприношений и чар. Я сказал добрым людям, кто погубил моего Ксанфия. Мы встретили язычников… стали проклинать их! Они смеялись. Мы не выдержали. Месть за моего мальчика! Око за око, гласит Писание! Пусть ее сын заплатит за моего внука. Пусть!..

— Все они должны поплатиться за свое идольское мучительство над христианами! Гибель поганым!

Снова поднялись руки, сверкнули ножи.

— Помилуй! Защити! Клевета! Мы не проливали крови. Нет у нас такого закона!