Наталья Нестерова - Стать огнем Страница 31

Построенный на совесть, дом мог простоять еще сотню лет, однако последние три года он пребывал в одном настроении — брюзгливого старения. Весной его не подновляли, не мыли от конька до крыши, не ремонтировали, не красили. Дом в точности повторял состояние хозяйки, Анфисы Турки. В селе бабы судачили: думали, что Анфиса, могутная и волевая, проживет до ста лет и до ее последнего часа все домашние будут под присмотром «по досточке ходить», а вот поди ж ты — сдала Анфиса после болезни.

Нюраня тоже считала, что первопричиной маминого сдавания была сердечная болезнь, а потом для нее страшным ударом стала смерть внука, мама даже умом как бы тронулась ненадолго, себя в гибели Ванятки обвиняла. Уход из дома братьев с семьями и воцарившаяся тишина еще более усилили мамину хандру, которую она залежала. Нюраня была уверена, что жизненные соки образуются внутри человека, только когда он двигается. Эти соки придают силы, пробуждают интерес, заставляют ставить задачи и выполнять их. А когда человек много лежит, спит, дремлет или просто в потолок таращится, соки не выделяются, и залежаться можно до смерти, как со многими стариками и происходит.

— Я, пожалуй, соглашусь с твоей теорией, — говорил Василий Кузьмич, — хотя «соки» звучит ненаучно.

Ни доктор, ни Нюраня, ни прочие домочадцы не знали, как и чем пробудить у Анфисы Ивановны интерес к жизни, заставить ее двигаться. Она вставала с постели, чтобы поесть или выйти во двор, возвращалась в свою комнату и снова ложилась. Перестала ходить в баню.

Чтобы вынудить ее помыться, Нюраня срывалась на крик:

— От тебя воняет уже! Ты которую неделю в бане не была!

— А ты не принюхивайся. Пошла вон! — поворачивалась лицом к стене мать.

Отец тоже постарел, хотя ему не исполнилось еще и шестидесяти. Еремей Николаевич, решительно отойдя от крестьянской работы, хотя бы не лежал лежнем. Он вырезал прялки и веретена, ложки и деревянную посуду, делал игрушки. Отвозил этот штучный товар в Омск, продавал за бесценок, лишь бы на новые инструменты взамен пришедшим в негодность хватило.

Василий Кузьмич, как он выражался, «оставил практику», амбулатория закрылась, хотя к Нюране время от времени обращались за лекарской помощью. В сложных случаях доктор подключался, если был трезв. Но трезв он бывал редко, а пьяненьким страдал провалами памяти и болтливой суетливостью.

Нюраня как могла руководила хозяйством, дядей Федотом и дядей Акимом, которые напоминали старых коней — не сегодня-завтра лягут на борозде и помрут. Сажали и сеяли только на прокорм, сено заготавливали для двух коров, овец не держали, гусей не разводили, осталось два десятка кур. Нюране надо было прокормить долгой зимой всего шесть человек, она не представляла, как умудрялась мать сытно содержать большое семейство, помогать родне, делать коммерческие запасы, вести торговлю. Дочь явно не в мать пошла — не обладала Анфисиной сметкой, умением планировать текущие дела и на перспективу. Энергия била из Нюрани ключом, но не так, как у молодой Анфисы — в одну точку, а брызгала во все стороны.

Окруженная стариками, Нюраня не поддавалась их унынию и радостно встречала каждый день. Утром щебетала как птичка, вечером, усталая и возбужденная, засыпала с улыбкой на губах. Она была счастлива: красива, молода, влюблена и мечту имела. Бегала в сенник на тайные свидания с Максимкой Майданцевым. Про их тайну знало все село, ждали, когда наконец поженятся.

— Нюрань, когда поженимся? — спрашивал очумелый от поцелуев Максимка.

— Ты ж знаешь, — жарко и мелко дышала разгоряченная Нюраня.

— Знаю, на дохтора желаешь поехать учиться. Ну, допустим, выучишься, а потом что?

— В Погорелове настоящую амбулаторию открою, буду людей лечить, тогда и поженимся.

— Это когда ж «тогда» будет?

— Не знаю! Чего пристал? Максимка, я про женские половые органы все знаю, а про мужские Василий Кузьмич мне ничего не рассказывал. Покажи, а?

— Нюр, ты дура? — возмущался Максимка. — Покажи ей!

— Это просто органы тела.

— Иди у быка смотри на органы.

— Вряд ли у тебя как у Буяна, — хихикала Нюраня.

— Проказница! — целовал ее Максим. — До чего ж ты меня измучила!

Она взяла с него обещание, что в своих ласках он не перейдет последнюю черту. И делала все, чтобы его к этой последней черте подтолкнуть.

Когда Максим совсем терял разум, дрожал, стонал и рычал, Нюраня принималась твердить:

— Ты слово дал! Ты обещался!

Максим с рыком откатывался, зарывался головой в сено. Нюраня не знала, радоваться ей или печалиться, за черту хотелось отчаянно.

— Не обижайся, ну! — толкала она его в плечо.

— Отстань!

— Ты же комсомолец!

— Ага! Я по такому случаю еще в партию вступлю и буду на свиданки к тебе приходить с партбилетом в зубах!

Максим, по сибирским меркам, был невысок — ростом с Нюраню, а той пяти вершков не хватило до двух метров. Стройный и красивый до бабьей смазливости, он, однако, не производил впечатления избалованного женским вниманием повесы. Смотрел на собеседника прямо, серьезно и отчасти хмуро, словно давая понять, что шутки шутить с ним не стоит, что решения он принимает не с бухты-барахты, а тщательно продумывая, и заставить его изменить решение очень непросто. Когда же Максим улыбался и его красиво очерченные губы растягивались, обнажая крепкие, частоколом подогнанные зубы, а в серых глазах плясали искорки, на ум приходило: «Улыбкой одарил». Откуда-то ведь возникло это выражение — очевидно, от лицезрения улыбок таких вот сильных и добрых людей.

В селе он был завидным женихом. Девки по нему сохли, но это значения не имело, гораздо важнее, что его хотели бы получить в зятья родители девок. При взгляде на этого парня опытным глазом становилось ясно: со временем он станет надежным, верным, сильным и добрым, справедливым и щедрым мужиком. Но родителям девок на выданье оставалось только вздыхать, сожалеючи, — Максимка Майданцев крепко присох к Нюране Медведевой.

Она полюбилась Максимке не только потому, что была хороша собой, — девок смазливых в селе и округе навалом. Хотя Нюране вслед даже старики языками цокали и головами качали — ладная кобылка! У Нюрани была мечта, портившая Максимке жизнь, но и поднимавшая его избранницу на высоту, недоступную другим сельским девушкам, на чьих лбах крупными буквами было написано желание выйти замуж, нарожать детей и стать хозяйкой своего дома. Это стремление делало их застенчивыми, ограниченными и глуповатыми. Познания в медицине, которыми уже обладала Нюраня, и те, к которым она рвалась, вызывали уважение. Любовь, замешанная на уважении, в сравнении с любовью телесной, брожением плоти, дарит ощущения несоизмеримо более вдохновенные. Это как высоко прыгать или летать.

Нюраня была свободна духом, открыта, но не проста. Весела, но умела притворяться опечаленной какой-нибудь Максимкиной провинностью, и он каждый раз попадался на эту удочку, выпытывал, клялся, убеждал в своей любви.

Слово «любовь» для обозначения чувства одного человека к другому в крестьянском обыденном общении практически не встречалось. Парень мог сказать девушке, что сохнет по ней, что она его зазнобила. Вместо «Я люблю тебя», он говорил: «Давай поженимся» или «Сватов жди». Любовь встречалась в пословицах: «была бы рожица, любовь приложится», «любовь не волос, скоро не вырвешь», и еще в религии — евангельская любовь.

У Нюрани это слово применительно к их отношениям не сходило с языка. «Наша любовь» была для нее как волшебный замок, куда они улетали «на крыльях любви», чтобы насладиться «эликсиром любви» и надышаться «эфиром любви». Максим, поначалу ошалевший от этих книжных слов, со временем тоже пришел к убеждению, что их любовь — исключительная, другой такой не бывает, подарок небес.

Восторженность Нюрани мирно уживалась с проказливостью и затейливостью. Максим не знал, чего ждать от любимой чертовки, и скучать ему она не давала.

Пришла на свиданку грустная, по рукам его бьет, обнять не разрешает, голову в сторону отворачивает.

— Нюрань, ты чего?

— Ничего!

— Обидел кто?

— Да.

— Имя назови! Из родных или чужой?

— Я думала, он родной, а он чужой, оказывается.

— Это кто? — терялся Максимка. — Как зовут?

— Сам знаешь.

Так несколько минут, пока Максимка не выпытал имя обидчика и его вину.

— Ты! Потому что ты меня не любишь! — выпалила Нюраня.

— С чего тебе в голову взбрело? — поразился Максим.

— Я знаю точно.

— Всем сердцем тебя люблю!

— Не по-нас-то-я-щему!

— А как надо по-настоящему?

— Когда любят, не спрашивают.

И снова он принялся засыпать ее вопросами, а Нюраня увиливала от прямого ответа.

Максим уж до белого каления дошел, когда она призналась: