Колин Маккалоу - Падение титана, или Октябрьский конь Страница 31

Клеопатра покорно слушала, чувствуя себя тряпичной куклой, которая кивает головой всякий раз, когда ее трясут. Теперь, на восьмом месяце, она ходила медленно, не удаляясь надолго от ночного горшка. Сын Цезаря толкал ее изнутри, а сам Цезарь долбил ее мозг. Она терпела. Она была согласна вытерпеть все, кроме мысли о том, что он скоро уедет и ей придется как-то существовать без него.

Наконец наступила последняя ночь, июньские ноны. На рассвете Цезарь, три тысячи двести человек шестого легиона и германская кавалерия должны были отправиться в Сирию и преодолеть первый отрезок пути в тысячу миль.

Клеопатра очень старалась сделать приятной эту ночь, хорошо понимая, что, хотя он по-своему и любит ее, ни одна женщина не может заменить в его сердце Рим или значить для него столько же, сколько десятый или шестой легионы. «Ну что ж, они были с ним намного дольше. Они вошли в его жизнь, в его душу. Но я тоже готова умереть за него. Готова, готова! Он — отец, которого у меня не было, муж моего сердца, идеальный мужчина. Никто в этом мире не может сравниться с ним! Даже сам Александр Великий. Тот тоже был безрассудно смелым завоевателем, но его не интересовали мирские дела разумного правления или пустые животы бедноты. А Цезарь другой. Вавилон его не манит. Он никогда не променяет свой Рим на Александрию. О, если бы он только сделал это! С Цезарем и со мной Египет стал бы центром мира. Египет, а не Рим».

Они могли целоваться и обниматься, но секс был невозможен. Впрочем, Цезаря, умеющего себя контролировать, это ничуть не смущало. «Мне нравится, что он старается доставить мне удовольствие. Его прикосновения ритмичные, сильные, а кожа ладоней такая гладкая. Когда он уедет, я буду ее вспоминать. Его сын будет похож на него».

— После Азии ты направишься в Рим? — спросила она.

— Да, но не надолго. Я проведу кампанию в провинции Африка и навсегда покончу с республиканцами, — ответил Цезарь и вздохнул. — Ох, если бы Магн был жив! Все могло бы пойти по-другому.

Как это иногда с ней бывало, она вдруг почувствовала, что ждет его впереди.

— Это не так, Цезарь. Если бы Магн был жив, если бы он помирился с тобой, ничто бы не изменилось. Слишком много тех, кто никогда не склонится перед тобой.

Какое-то время он молчал, потом засмеялся.

— Ты права, любовь моя, абсолютно права. Это Катон их всех подстрекает.

— Рано или поздно ты навсегда останешься в Риме.

— Может быть, может быть. Но первым делом мне надо покончить с парфянами и отобрать у них римских орлов Красса.

— Но я должна тебя снова увидеть! Должна! Как только твои войны закончатся, ты осядешь в Риме и будешь править им. Тогда я смогу приехать в Рим, чтобы быть с тобой.

Он приподнялся на локте и посмотрел на нее.

— Клеопатра, неужели ты так никогда ничего и не усвоишь? Ни один властелин в мире не может покидать надолго свою страну. Ты монарх, и твой долг — править. Вот почему тебе нельзя ехать в Рим.

— Ты тоже монарх, но ты уезжаешь из Рима. И даже на годы, — упрямо возразила она.

— Я не монарх! В Риме есть консулы, преторы, целая система магистратуры. Диктатор — это временная должность, не больше. Поставив Рим на ноги, я тут же сниму с себя диктаторские полномочия. Как это сделал Сулла. По конституции я не могу править Римом. И я не буду им править. А ты правишь Египтом. Тебе нельзя его покидать.

— О, давай не будем ссориться в нашу последнюю ночь! — воскликнула она, схватив его за руку.

Но про себя подумала:

«Я — фараон, я — бог на земле! Я могу делать все, что захочу, и ничто меня не удержит. У меня есть дядя Митридат и четыре римских легиона. Так что когда ты победишь республиканцев, Цезарь, я приеду к тебе.

Говоришь, ты не будешь править Римом?

Конечно же будешь!»

II

МАРШ ДЕСЯТИ ТЫСЯЧ КАТОНА

Секстилий (август) 48 г. до P. X. — май 47 г. до P. X

1

Лабиен спешил к Катону и Цицерону с вестью о поражении Помпея Великого при Фарсале. Меняя лошадей, он достиг Адриатического побережья Македонии через три дня после битвы. Последнего, десятого, коня он почти загнал. Хотя он был один и в заляпанных дорожной грязью доспехах, часовые у ворот лагеря сразу узнали это смуглое лицо неримского типа. Все рядовые солдаты знали и боялись того, кто командовал кавалерией у Помпея.

Уверенный, что Катон находится в генеральской резиденции, Лабиен спрыгнул с еле держащегося на ногах коня и зашагал по главной улице лагеря к алому флагу, чье полотнище было так натянуто свежим морским бризом, что казалось жестким. Вопреки всему он надеялся, что Катон будет один. Сейчас не тот момент, чтобы выслушивать разглагольствования Цицерона.

Но, увы, великий адвокат был на месте. Его тщательно выверенная, облеченная в официально-гладкие фразы латынь немолчным потоком лилась из открытой двери, словно он обращался к членам жюри, а не к мрачному, насупившемуся Катону. Едва шагнув через порог, Лабиен заметил, что терпением Катона немилосердно злоупотребляют.

Увидев соратника, оба разом вскочили, готовые засыпать его вопросами. Но выражение лица Лабиена заставило их прикусить языки.

— Он разбил нас меньше чем за час, — коротко бросил Лабиен, прямиком направляясь к столу с вином.

Жажда заставила его залпом осушить содержимое чаши. Он содрогнулся от отвращения и, кривя губы, спросил:

— Катон, почему у тебя никогда нет хорошего вина?

На новость первым отреагировал, конечно же, Цицерон.

Он пронзительно закричал, замахал руками.

— Это чудовищно, невозможно, ужасно! — воскликнул он, заливаясь слезами. — Что я здесь делаю? Зачем я только отправился в это злосчастное путешествие? По справедливости я должен быть сейчас в Италии, если не в Риме. Там я мог бы приносить хоть какую-то пользу, а здесь только мешаю!

И так далее, и так далее. Неизвестно, что вызвало этот припадок самобичевания, но остановить его было нельзя.

Катон стоял молча, чувствуя странное онемение в челюстях. Случилось невероятное — Цезарь победил. Но как такое могло случиться? Как? Как неправому удалось доказать, что он прав?

Их реакция не удивила Лабиена. Он слишком хорошо знал этих людей и слишком мало любил. Выбросив Цицерона из головы, он сосредоточил внимание на Катоне, самом закоренелом, самом заклятом из бесчисленных врагов Цезаря. Очевидно, Катон даже и не думал, что его сторонников — республиканцев, как они себя называют, — может побить человек, поправший все догматы неписаной конституции Рима и святотатственно пошедший войной на свою собственную страну. Сейчас Катон был похож на жертвенного быка, которого ударили молотом по лбу и он упал на колени, не понимая, как это случилось.

— Он разбил нас меньше чем за час? — переспросил наконец Катон.

— Да, хотя был в значительном меньшинстве, без резервов и только с тысячью кавалерии. Я и представить себе не мог, что такое важное сражение займет так мало времени. Как теперь назовут наше поражение? Фарсал!

«И это, — поклялся себе Лабиен, — все, что вы услышите от меня о Фарсале. Я командовал легионами Цезаря с первого до последнего дня его пребывания в Длинноволосой Галлии, и я был уверен, что сумею его победить. Я был убежден, что без меня он не сможет выигрывать битвы. Но Фарсал показал мне, что это не так. Мои отношения с Цезарем всегда были отношениями подчиненного и генерала. Генерал отдавал мне приказы, он знал мои возможности. И всегда оставлял стратегию за собой. Он просто превратил Требония, Децима Брута, Фабия и всех остальных в тактические орудия его стратегической воли.

Где-то на пути от Рубикона к Фарсалу я упустил это из виду. И повел свои шесть тысяч конников против тысячи конных германцев, считая сражение уже выигранным. Сражение, которое разработал я сам, потому что великий Помпей Магн слишком устал от постоянных раздоров в своей генеральской палатке и был не в состоянии думать о чем-либо, кроме жалости к самому себе. Я хотел сражения, его „диванные“ генералы хотели сражения, а Помпей Магн хотел вести войну по методу Фабия — морить противника голодом, всячески досаждать ему, но не вступать с ним в открытую драку. Да, он был прав, а мы — нет. В скольких больших сражениях принимал участие Цезарь, зачастую со щитом и мечом и в первых рядах? Почти в пятидесяти. Нет ничего, чего бы он не добился. Все для него достижимо. Причем того, чего я добиваюсь, наводя страх — нет, даже ужас! — на своих подчиненных, он легко добивается, вызывая в солдатах любовь. Они любят его больше жизни».

Горечь этого подведенного в мыслях итога заставила его схватить почти пустую бутылку и швырнуть ее на пол. Она покатилась, звеня.

— Неужели все хорошее вино ушло на восток, в Фессалию? — зло спросил Лабиен. — И в этой дыре нет ни одной капли жидкости, стоящей того, чтобы ее выпить?