Вероника Тутенко - Дар кариатид Страница 31

У маленькой узкой двери остался пулеметчик, чтобы немцы не вошли в овощехранилище.

— Когда можно будет выходить, я скажу, — предупредил он и прикрыл за собой дверцу.

Время тянулось нестерпимо медленно.

Люди ждали. Плакали дети, причитали старики. Кто-то, осторожно пробивая себе дорогу руками, пробирался на улицу выйти по малой нужде.

Вскоре дверь снова отворилась. Дохнуло морозным ветром.

— Ребята! — прокричал, срываясь на крик, вернувшийся с улицы мужик. — Пулеметчик наш убит! Деревню снова заняли немцы!

Ропот и проклятья наполнили овощехранилище. Громче, беспокойнее заплакали дети.

К запаху земли и сырых овощей теперь примешивался запах дыма.

— Тише! — приказал кто-то.

В наступившем молчании стало слышно, как потрескивает навес над овощехранилищем — солома вперемешку с землей.

— Горим, братцы! — чей-то крик послужил сигналом.

Напирая друг на друга, люди двинулись к выходу.

— Осторожно, не раздавите детей! — пытался образумить толпу женский голос, но его тут же заглушили визг, крики и плач.

— Выходите по одному! — услышала Нина надо всей этой суматохой неожиданно отчетливый и твердый голос брата. — Вы же передавите друг друга.

Неожиданно голос подростка заставил образумиться и взрослых.

Продвигаясь ближе к выходу, Нина увидела, как Толик и Грушин Ваня выдергивают на улицу, как редьку, задыхающихся в дыму людей.

Почувствовала, как едкое, противное проникает в лёгкие.

Нина закашлялась, протянула вперед обе руки и тут же оказалась лежащей на снегу.

Крыша полыхала над овощехранилищем зловещей короной.

На краю оврага рушился в огне дом учительницы. Кровавое солнце войны медленно вставало над деревней, ярко освещённой пожарами.

Пули, снаряды свистели вокруг. Выла вьюга.

Кубарем люди скатывались по снегу под гору.

— Бежим, Нина! — услышала девочка за спиной голос соседки Татьяны и почувствовала, как скользит вниз вместе со всеми.

Коленька уже не плакал на руках у матери. Только смотрел на происходящее большими испуганными глазами.

— Скорее в погреб!

Бомбежкой разнесло и дом Татьяны.

Женщина побежала к родным развалинам и юркнула в отверстие среди обломков.

Нина последовала за ней. Помогла спустить вниз Коленьку.

В погребе уже жался к стене Захар.

— Люди в черном уйдут, уйдут, — повторял он снова и снова.

— Уйдут, — всхлипнула Нина, обняла Захара.

— Ты только плыви, только не бойся. Огонь сильнее ночи. Я приду за тобой и поймаю их в мышеловки…

Нина уснула под шепот Захара, а когда открыла глаза, в погреб робко заглядывало зимнее солнце.

Татьяна испуганно смотрела на Нину. Коленька посапывал во сне на руках матери.

По измученному виду Татьяны, Нина поняла, что женщина не сомкнула глаз всю ночь.

— Пошли! — тихо прошептала она и толкнула в бок Захара.

— Я не пойду наверх! Там люди в черном! — испугался он, поняв, что сестра хочет заставить его выбраться из погреба.

— Хорошо, побудь пока здесь! — согласилась она. — Мы посмотрим, что там наверху, и потом придем за тобой.

— Нет! — ухватил ее за край одежды Захар.

Татьяна оттолкнула брата и полезла вслед за Ниной вверх по деревянной лестнице.

Снежинки поблескивали в лучах утреннего солнца и мягко опускались на черный снежный пласт, белели, как вызов…

В воздухе пахло гарью, где-то вдали морозный воздух пронзали выстрелы.

Совсем рядом послышалась немецкая речь.

Нина обернулась.

Сзади стоял немец с автоматом, направленным дулом на нее.

— Geht, geht, — приказал он идти за собой.

Глава 23

Schneller!

Возле школы собралась почти вся деревня, гудела потревоженным ульем. Люди выбирались из полуразрушенных домов, из ям и тут же оказывались под прицелом. Нина искала взглядом брата. Не находила.

На руках у матерей плакали дети. Тихо причитали женщины. Немецкие автоматы рядом, наготове.

Один голос всё-таки выбился из общего сдавленного монотонного гула.

— Как же так, Гришенька… как же так… — взвился обезумевшей ракетой и разорвался отчаянием голос Груши. — Это же твой сын, Гришенька. Ванечка! Твой сын, сукин ты сын! Где мой сын? Куда вы дели моего сына?

Григорий Седой стоял посередине толпы с какими-то списками в руках.

Рядом щупали беглыми взглядами согнанных к школе немецкие солдаты.

— У Груши Ванечка пропал, — забыв о собственных бедах, сочувствовали матери соседки.

На Грушу смотреть не решались и самые любопытные — столько пугающей боли дрожало в её голосе.

Опустив глаза, стоял Григорий.

— В лесу партизанит небось, — буркнул под нос.

Груша не слышала.

— Верни мне сына, сволочь. Верни, слышишь! Это ведь твой сын, слышишь? ТВОЙ СЫН.

В другое время фраза бы повисла затейливой приманкой для любопытного слуха, но сейчас проскользнула мимо и самых жадных до сплетен ушей.

Ничто не могло очернить Григория более, чем списки в его руках. Списки, куда он старательными каракулями занёс своих земляков, тех, чья судьба зависит сейчас от чужаков с оружием в руках.

Григорий жался не то от холода, не то от обличающих этих взглядов, словно хотел уменьшиться до кристаллика снега, раствориться в зиме.

— Шкура ты, Гришка, продажная, — крикнул старосте в лицо какой-то старик, но немец показал ему автомат, и старик плюнул себе под ноги и замолчал, но презрение в его молчании и взгляде, испепелявшем Григория, было красноречивее любых словесных обвинений.

Там, где до войны на переменке и после уроков мальчишки играли в войну, теперь устилали землю мертвые тела людей и коней. Зловеще и жалко чернели перевернутые пушки. Все указывало на то, что здесь был сильный бой.

— Ком, ком, — собрали в кучу русских немцы с автоматами. Один из них взял списки у Григория. Другой бегло пересчитал по головам русских и чем-то остался недоволен, перебросился несколькими словами с немцем лет сорока пяти, по-видимому, самым старшим из них.

Грозное «ком» вздыбилось кнутом. Оно означало бежать, согнувшись от холода. Оно означало снег и страх. Ком, ком…

Снег скрипел жалобно и громко. Родные дома пронзительной печалью смотрели окнами вслед хозяевам и вдруг тоже испуганно вздрогнули, замерли. Самолетный рой нагрянул на деревню.

Взрывы оставляли свежие рытвины.

— Скорее сюда!

Нина не заметила, как оказалась в одной из них. Сверху тщедушным, но теплым телом налегла Груша. Прятала от бомб.

Зловещий гул снова растворился в высоте. А на земле заходились лаем, воем собаки, плакали дети.

И снова над людским и животным отчаянием взвилось зловещее «Гейт!»

— Schnell! — торопил конвой.

Остановиться — значит умереть. Вперед, даже если нет сил.

«Скоро оторвётся подошва», — почувствовала Нина, как глубоко под снегом чавкает правый ботинок. От морозного воздуха перехватывало дыхание.

Мысль тут же затянул водоворот страхов, и самым сильным из них был страх за брата… Где же Толик?.. Его не было возле школы, нет его и в этой бегущей толпе. Снег становился всё глубже и уже доходил до груди. Усталость шептала: «Усни». Под белым-белым одеялом. Пусть все беды и печали заметает — снег. Снег… Снег… Белая быль заметает следы, заметает боль… и становится черной от пепла. Огонь и пепел… И больше ничего.

Идти становилось всё тяжелее.

Женщины с детьми на руках отставали.

— Schneller! — энергично махнул немец рукой последней.

— Не могу больше, — жалобно всхлипнула молодая худенькая мать с крупным младенцем на руках в одеяле.

Немец вырвал ребёнка из рук матери и бросил на снег.

Крик матери, крик младенца, выстрелкровь на снегу и ещё более душераздирающий крик матери.

— Schneller! — пригрозил ей немец ружьем.

Крик задохнулся в сдавленных рыданиях. Женщина побежала дальше с остальными.

Процессия задвигалась быстрее. Сама Невидимая, с изможденным белым лицом, в белом саване и с косой за плечом бежала среди живых.

По бездорожью постоянно попадались полузаметенные трупы. То тут, то там из-под снега показывались то рука, то нога, то голова. На пустыре отчаянно махала воспламенившимися крыльями мельница.

Снег отлого обрывался. Внизу извилистой дорожкой онемели подо льдом воды Жиздры.

Гнали берегом. Вдали показались стога, заметенные снегом.

Нина решила, что нужно постараться оказаться поближе к ним, чтобы изловчиться и незаметно нырнуть в сено, каким-то чудом ещё не скормленное уцелевшим коровам и лошадям.

И теперь спасительным убежищем стога как будто приглашают её спрятаться от выстрелов и холода в шелестящем, мягком, пахнущем разнотравьем.

Девочка даже вдохнула в предвкушении морозный воздух, и тут же её передернуло от ужаса.