Марк Твен - Жанна дАрк Страница 32

– Ла Гир! – вскричал Ноэль. – Наш давнишний герой!.. Хотел бы я увидеть этого человека!

– Я тоже. Его имя и теперь волнует меня столь же сильно, как в мои отроческие годы.

– Я хочу послушать, как он ругается.

– Еще бы! Я предпочел бы его ругательства молитвам любого человека. Он – самый прямодушный из всех людей, и самый наивный. Однажды ему был объявлен выговор за то, что он грабит во время своих набегов; он ответил, что это – сущие пустяки. По моему мнению, он как раз такой человек, которому следовало поручить временное командование в Блуа. Видишь, Жанна обратила на него свой зрячий взор.

– А это возвращает нас к началу нашего разговора. Я искренне люблю Паладина – не потому только, что он славный парень, но и потому, что он – мое детище: я ведь сделал его таким, каков он теперь, то есть самым пустым хвастуном и самым щедрым лгуном во всем королевстве. Я радуюсь его счастью, но у меня нет зрячего глаза. Я не избрал бы его на самую опасную должность во всей армии; я поместил бы его в тылу, поручив ему добивать раненых и уродовать убитых.

– Поживем – увидим. Жанна, быть может, лучше нас знает его. И подумай еще вот о чем: если человек, занимающий положение Жанны, говорит кому-нибудь, что он храбрец, – тот верит этому, а веры достаточно. Действительно, верить в свою храбрость – не значит ли быть храбрым? Ведь в этом все дело.

– Что верно, то верно! – вскричал Ноэль. – У нее не только зрячие глаза, но и творящие уста. Конечно, в этом все дело. Жанна д\'Арк сказала вещее слово, и вот Франция идет на врага, высоко подняв голову.

Тут меня позвали: Жанна хотела продиктовать мне письмо. В продолжение следующих суток портные были заняты шитьем наших должностных нарядов, и нам приготовляли новое вооружение. Теперь любо было посмотреть на нас, когда мы наряжались в свои походные или домашние мундиры. Паладин, одетый по мирному времени в дорогие многоцветные ткани, был подобен башне, позлащенной роскошным закатом; а когда он наряжался на войну, то его султан, яркая перевязь и стальные латы составляли зрелище еще более величественное.

Был дан приказ отправляться в Блуа. Было ясное, свежее, прекрасное утро. Можете себе представить, какое это было красивое зрелище, когда наш блестящий отряд мчался по дороге, вытянувшись в колонну, по два в ряд, – впереди Жанна с герцогом Алансонским, затем – д\'Олон и огромный знаменосец, и так далее. А когда мы ехали сквозь радостную толпу, и Жанна кивала головой направо и налево, и солнце отражалось от ее серебряных лат, то зрители чувствовали, что перед их глазами взвивается занавес, открывая первое действие могучей драмы; и возрождение их надежд проявлялось восторгом, который возрастал с каждым мгновением, так что наконец тело начало ощущать колыхание воздуха, стонавшего от радостных криков. Далеко в конце улицы послышалась нежная духовая музыка, и мы увидели тучу движущихся копьеносцев; солнце мягким светом озаряло их латы, но ярко сверкали над их головами наконечники копий, как будто над светозарным туманом сияло скопление звезд; то была наша почетная стража. Этот отряд примкнул к нам, и шествие наше выглядело вполне блестящим и грозным; начался первый военный поход Жанны д’Арк – занавес поднялся.

Глава XII

В Блуа мы пробыли три дня. О, этот лагерь принадлежит к сокровищам моих воспоминаний! Порядок?.. У этих разбойников царил такой же порядок, какой можно встретить среди волков и гиен. Они бродили туда и сюда, пьяные горланили во все горло, кричали, галдели, ругались и искали развлечений во всевозможных грубых и бесшабашных выходках; на каждом шагу встречались крикливые, распутные женщины, не уступавшие мужчинам по части наглых шуток, бесчинств и нелепых причуд.

Вот среди какого сброда привелось Ноэлю и мне увидеть Ла Гира впервые. Он соответствовал самым заветным нашим мечтаниям. Он был высок ростом, отличался воинственной осанкой; он был с головы до пят закован в латы, на его шлеме развевался султан из перьев, а сбоку к поясу был привешен огромный меч того времени.

Он отправлялся к Жанне, чтобы представиться ей как главнокомандующему, и, проходя через лагерь, восстанавливал порядок и кричал, что приехала Дева и что он не допустит подобных безобразий в присутствии главы армии. Для восстановления порядка он прибегал к способу весьма своеобразному, им самим придуманному: подвигаясь вперед, он ругался на чем свет стоит, грозил встречному и поперечному и сыпал ударами направо и налево; и куда он попадал, там человек валился с ног.

– Проклятое чучело! – кричал он. – Чего ты тут шатаешься и сквернословишь, когда сам главнокомандующий приехал в лагерь! Держись прямее! – и он сшибал солдата с ног. Что значило, по его понятиям, «держаться прямее», – никому, кроме него, не известно.

Мы последовали за знаменитым ветераном в главную квартиру, прислушиваясь, наблюдая, восхищаясь, можно сказать, пожирая глазами любимого героя французских мальчиков, которые, как и мы, обожали его от колыбели. Вспомнил я, как однажды, когда мы еще мирно проводили дни на пастбищах Домреми, Жанна упрекнула Паладина за легкомысленное отношение к могучим именам: к Ла Гиру и Бастарду Орлеанскому, и сказала, что для нее было бы высокой честью стоять где-нибудь вдали и хоть один только раз увидеть этих великих людей. Ей и другим девочкам они были так же дороги, как мальчикам. И вот наконец перед нами один из них – по какому делу идет он? Трудно поверить, а между тем это правда: он спешит обнажить голову перед Жанной и выслушать ее приказания.

Покуда он недалеко от главной квартиры усмирял «ласковым» способом значительную толпу своих разбойников, мы перегнали его и увидели военный совет Жанны – великих полководцев армии, которые только что прибыли. Их было шестеро – все знаменитые воины, красавцы, в блестящем вооружении; но красивее всех был генерал-адмирал Франции – держался молодцом.

Когда вошел Ла Гир, то на его лице отразилось удивление: его поразила красота и чрезвычайная молодость Жанны; а по радостной улыбке Жанны легко было заметить, как она счастлива увидеть наконец героя своего детства. Ла Гир низко поклонился, держа свой шлем в руке, защищенной латной рукавицей, и произнес грубоватую, но милую приветственную речь, не уснащенную почти ни единым проклятием. Заметно было, что они сразу почувствовали расположение друг к другу.

Официальный прием продолжался недолго, и остальные посетители вскоре удалились; но Ла Гир остался, сел рядом с Жанной, прихлебывал вино из ее стакана, и они начали разговаривать и смеяться, как старые друзья. А когда она дала ему, как начальнику лагеря, некоторые предписания, то он чуть не поперхнулся. Начала она с того, что потребовала удаления распутных женщин, – ни одной из них она не позволит остаться. Далее – надо положить конец необузданным оргиям, привести к пристойным и строго определенным границам употребление вина и водворить дисциплину вместо беспорядка. А завершила она эту вереницу неожиданностей следующим требованием, которое едва не вышибло Ла Гира из его брони:

– Каждый человек, становящийся под мое знамя, обязан исповедаться у священника и получить отпущение грехов; и каждый вновь принятый солдат должен два раза в день присутствовать на богослужении.

С добрую минуту Ла Гир не мог вымолвить ни слова, наконец он сказал тоном глубокого уныния:

– О милое дитя, ведь они – эти мои бедные любимцы – порождение чертовых самок! Ходить к обедне!.. Да они, голубушка моя, скорей проклянут нас обоих!

И он продолжал в том же роде трогательные доводы, и богохульства полились щедрым потоком; Жанна не устояла и расхохоталась так, как не хохотала со времени своего детства, когда она веселилась на пастбищах в Домреми. Отрадно было ее слушать.

Но она настаивала, и воин принужден был уступить и сказать: ладно, раз таково приказание, он должен повиноваться и уж постарается не ударить лицом в грязь. После этого он освежил себя потоком самых мрачных проклятий и обещал, что размозжит башку всякому, кто не изъявит готовности отрешиться навсегда от грехов и начать праведную жизнь. Это снова рассмешило Жанну; да и как тут было не развеселиться. Но она не согласилась с таким способом обращения на путь истинный. Она сказала, что они должны пойти добровольно.

Ла Гир ответил, что это само собою понятно: он ведь не собирается убивать послушных, а только тех, кто заупрямится.

Совсем не то: никого не надо убивать; Жанна не желает этого. Ведь если человеку предлагают сделать что-либо добровольно и угрожают смертью в случае отказа, то он будет более или менее стеснен в своих действиях, а она желает для них полной свободы.

Ветеран тогда вздохнул и сказал, что он посоветует солдатам ходить к обедне, но что едва ли найдется в лагере хоть один человек, который проявит большую склонность к этому, чем он сам. Тут на него обрушилась новая неожиданность.