Павел Загребельный - Евпраксия Страница 32

Ей с детства суждено было столько печали, что все эти шесть лет пугающих размышлений о неминуемом возвращении к маркграфу она старалась отбрасывать от себя мелкие повседневные хлопоты, жила своей нежностью, своей красотой, той всемогущей силой жизни, которая преумножалась в ней каждодневно и должна была пролиться обильным дождем, неудержимо и щедро.

Придавленная камнем жизнь рвется ввысь с еще большей силой. Так замок, сложенный из глыб дикого камня, мертво-неприступный, тяжелый, как ночи, все равно зарастает травой, утопает в тенисто-зеленом мире, непобедимом, всесильном. За нее стояли века, неистребимость плодородия и прорастания, враждебных мелочности сиюминутных хлопот, сиюминутной суеты. Потому так легко и охотно пошла Евпраксия навстречу Генриху: станешь императрицей – осчастливишь мир…

Не заметила душевного опустошения Генриховой преждевременной старости, не подумала, что по самую шею входит в мертвые воды высоких забот государственных, где на чувства людские не остается ни места, ни времени, ни сил. Стала женой императора, пугливо, стыдливо пылая, ждала, когда он сделает ее женщиной, ждала той минуты, когда они останутся наедине, двое в целом мире, и все исчезнет, лишь они будут двое; земля, небо, воды будут прислуживать им одним, сады будут цвести и птицы петь, и сферы небесные заиграют им одним, и он скажет ей: "Юная красавица, мудрое творение, божье создание в невиданной прежде красе! Откуда у тебя очеса такие чудесные? Кто вложил в них сей взгляд, любовь вызывающий? И окружил их, словно солнце в небе, веющими ресницами? Кто дал тебе столь красивые руки? Где взяла ты уста, будто розы, и твои ли персты эти нежные пальчики?

Кто прочертил эту белую шею и ровный, подобно струне, ряд зубов, одарил тебя голосом небесно-ангельским? Скажи, ибо я пришел сюда для того лишь, чтоб узнать это, и, узнав, оставлю тебя нетронутой".

Она не захочет этого, она скажет ему: "Перси мои нежны и скромны, белая кожа их не ведала пятен, два их сладких душистых яблока сорваны с древа жизни, стоящего среди рая… Я опоясана Удовольствием, Чистотой и Нежностью. Нежность окутала меня в прозрачную, как кристалл, одежду.

Непорочность обвита золотой блестящей гирляндой неприкосновенности и пугается, когда говорят о ней…"

Он не станет говорить, а если станет, то тихо, чтоб не вспугнуть непорочность, между ними вспыхнет прекрасная война, которая увенчается еще более прекрасным миром, и его освятит Эрот.

Маленький толстенький божок шаловливо поднял руки и будто накинул себе крылышки за спину, и крылышки эти почему-то напоминали Евпраксии о кудрявой зеленой листве, буйно-вечной и загадочной. Лук в стороне, стрела лежит на земле, под ногой бога-ребенка. Неужели ему удобно так стоять?

…Ехали через всю Германию, гремели приветствия, ночи исходили в пиршествах, императору и императрице стелили под ноги красное сукно, в каменных соборах выпевали молитвы, рыцари сверкали железом; зеленели леса, всебыло так,как предполагалось,кроме сокровенного, стыдливо-стеснительного, данного людям, чтоб ощущали в себе не только бога, но еще и животное, чтоб соединяли в себе несоединимые начала, не отдавая преимущества ни мужскому, ни женскому, боясь однобокости, стремясь к двуединому, совершенному.

Не было, не было, не было. Ни попыток, ни намеков, ни оправданий, ни обещаний. День, второй, десятый… Император не знал ни ее одевания, ни ее раздевания. Он был весь в пышности торжеств, пышности, ничем не наполненной, пустой, бессмысленной и, выходит, ненужной.

Вот тогда наступило прозрение.

– Увидела перед императорским столом Журилу. Сразу узнала его, хотя прошло так много для их, короткой еще, жизни лет. Пробудились в ней воспоминания, и все детское, молодое, давнишнее, навеки утраченное возвращалось к ней во взмахах пташьих крыльев, в щекотании трав, в сверкании солнца. И то зеленое киевское солнце, что ударило ей в глаза, когда подошел к ним Журило, осветило ясно всю старость, все оскуденье людей вокруг – императора, епископов, графов, баронов, рыцарей. Только и выделялись тут Журило и старший сын императора Конрад, несмелый и почтительный с ней все эти дни, унижаемый императором, его невниманием, да и ею самой почему-то не замечаемый. Как могла она быть столь ослепленной?

Как могла не увидеть бледности, почти мертвой кожи на лице императора, поределость рыжеватой бороды, впалую грудь, резкий неприятный голос, хищно-бессильных отблесков в глазах? И муж ли он ей, или они лишь жертвы некой безумной игры, затеянной неизвестно кем и неизвестно зачем?

Еще день-два назад император хвастался перед нею соборами в Майнце и Шпейере. Приученный к мыслям о вечности, он ненавидел все, что не из камня, а она смотрела на этот серый камень, и представилось ей, будто лежит он там издревле, и вся эта земля не знала молодости, весеннего ветра, нетронутости, дикого восторга свободы. Камень только еще укладывают в соборную абсиду, подмытую водами Рейна, а уже стар этот камень, и собору как будто тысяча лет, и все вокруг одряхлело. А она сама… словно земля ее родная, молода, нетронута, ей так хочется жить, она рвется из этой закованности, из этих каменных тисков. Станешь императрицей, осчастливишь мир… Можно ли осчастливить камень? Над ним можно подняться: вырваться из-под его власти, взлететь, освободиться, распростерши крылья-руки.

Она взмахнула левой своей рукой, сверкнул золотой нож, пролилась ее молодая красная кровь.

Событие, как уже сказано, взбудоражило все застолье. В этом непреднамеренном ранении – да еще, заметим, правой руки левой – улавливался недвусмысленный намек на что-то греховное и утаенное. Может, нетерпенье то было у императрицы, знак неудовольствия, удивленья, возмущенья, отчаянья, наконец, когда женщина хочет привлечь к себе внимание, напомнить о себе, выказать пылкость своей крови? Уже ведь получило огласку, что император не ночевал с императрицей в спальне, не исполнил мужского назначения, еще не укротил, стало быть, молодую и, видно, весьма норовистую русскую кобылицу.

Потому-то и взорвались криком рыцари, бароны, епископы, графы. Это вызов, вызов их мужскому достоинству тоже! Позор! Посрамленье святынь!

Десять дней всего как императрица, а гляди-ка – тут же влюбляется в пришлого варвара в зеленом наряде и не боится выразить явно свое увлеченье, забыв, что рядом с ней сам император!.. Ясное дело, есть святыни неприкосновенные, императрица, между прочим, принадлежит тоже к святыням, хотя кое-кто и не признает подлинности этого коронования, ведь архиепископ Гартвиг отлучен на соборе церковных сановников, враждебных императору. Но кара должна разразиться неминуемо, и пусть она падет на голову этого молодого варвара!

Ревели, вопили, топали ногами, добивались наказания! Переворачивали столы, откидывали в сторону тяжелые дубовые скамейки, размахивали мечами, швыряли на пол посуду.

Пролилась кровь императорская, значит, должна пролиться и еще чья-то!

Генрих все останавливал Евпраксии кровь и не мог остановить. Тогда он поднялся на ноги, медленно и угрожающе. Над скопищем ревущих баронов вознеслось его лицо, налитое властностью и гордыней. Стоял молча, без единого движенья, пока все не утихло. Тогда император сел, кивнул послам, чтобы говорили; послышался голос Заубуша:

– Император, я привел твое посольство из Киева.

И звонкий голос русского дружинника:

– Послы от великого князя киевского Всеволода!

И не было ни наказания, ни виновных, ничего не случилось. Надлежащим образом воспринято было благословение князя Всеволода, приняты дары, послам поданы стулья (высокая честь!); Журина, откуда-то пробившаяся к императорскому столу, не осмелилась нарушить торжественного спокойствия мгновенья, стояла сбоку, смотрела, смотрела на сына: все в ней билось и пело, она должна бы умереть от радости, но не умирала, не вскрикнула, не забилась в радостном плаче, преодолела в себе любовь, горе, надежду.

Император был рад случаю отвлечь внимание от того, что произошло, приемом послов, предался церемонии с непривычной для него старательностью и, можно сказать, усердием.

Прежде всех иных знал он, что когда-нибудь должно проявиться тому, что блеснуло вот здесь яркими каплями Адельгейдиной крови, прежде всех знал, но отмахивался от неизбежности, старался заменить пышностью и государственными радостями ту радость, какую заменить никому и ничем не дано. Можешь властвовать над огромной страной, но останавливаешься беспомощный перед одним человеком. Особенно болезненно бессилие – перед женщиной. Женщина становится тогда страшней многочисленного вражьего войска. Войско ты способен разбить, женщину – никогда. Он ощутил это, видно, смолоду, бросаясь на женщин жадно и ненасытно. Красивейшие женщины империи дарили ему свои ласки, но ожесточенные битвы за власть отбирали все больше и больше сил, и он вдруг почувствовал, что уже не в состоянии раздваиваться. Достоинство властелина он всегда считал выше и важней полноты жизни и улыбки женщины. Плотские наслаждения кратковременны, достоинство – вечно. Тело стало для него мерзким и страшным, а дух, раненный властью, содрогался будто в агонии, в судорогах своих рвался то ли к тягчайшему злодеянию, то ли к подвигу величайшей дерзости. Творя великое, спускаешь с привязи диких коней своеволья, и они разносят-разметывают колесницу света, а тогда наступает тьма, и нет сил побороть ее, и открывается ящик Пандоры, вылетают из него демоны разрушений, до конца истребляя остатки жизни в тебе самом. Что такое человек? Он тоже считал, что это – прекрасная помесь зверя и бога в единой ипостаси. Бог удерживает зверя, дух облагораживает тело. Когда все молодые звери покинули его, Генриху незачем стало удерживать тело. Остался бог, а что в нем для человека? И вот пришла эта юная русская княжна, и Генриху показалось, будто все возвращается: радость нового дня, вкус поцелуя, голоса и краски жизни. Еще ему светит солнце! И не нужно больше оправдываться даже перед самим собой, а уж начни ты, стань только оправдываться и перед миром, тогда – тебе конец, потому что мир безжалостен и не простит одной не взятой тобою женщины, даже если ты завоевал все крепости, замки и святыни.