Мария Семенова - Пелко и волки Страница 32

Потом он вдруг вспомнил о шапочке, которую берег под одеждой все эти дни, и нешуточно взволновался: уж не потерял ли, не выронил ли ненароком?.. Он хотел поискать ее, привычно потянулся к груди, но привязанная рука не подчинилась. И все-таки это беспомощное движение не пропало впустую: оказалось, в его ладони по-прежнему лежала другая рука. Чья? Определенно не Хаконова. Но от нее тоже шла жизнь, он это чувствовал. Пока он держится за нее, он не умрет. Ему захотелось спросить о Хаконе, узнать, что с ним сталось, успели ли спасти и его. Рядом, он слышал, разговаривали по-корельски, голосов было много и все незнакомые – наверное, эти люди несли гета, ведь навряд ли у них нашелся еще один конь.

Сделав усилие, он разодрал склеившиеся ресницы, открыл зрячий глаз и посмотрел вверх.

Он увидел над собой Гору Света… Точь-в-точь такую, как рассказывал Святобор. Неспешно плыла она в прозрачной сиреневой вышине, немыслимо огромная, окутанная жемчужным мглистым плащом… Ратша долго смотрел на нее, чувствуя, как уходит рвущая боль. Ему все казалось, будто он понял или вот-вот поймет что-то необыкновенное, но что именно, этого он ни за что не взялся бы объяснять…

Пелко вел Вихоря под уздцы, и сердце в нем плакало. Нелегко мальчишке-охотнику становиться взрослым мужчиной. Нелегко клешнистому раку, линяя, вылезать из крепкого панциря, вдруг сделавшегося мучительно узким: налетят прожорливые недруги, не пожалеют! А ведь все равно линяет, видно, надо зачем-то, и никак нельзя обойтись, и ничего, живет себе, не переводится – но живет, правда, лишь в самой чистой воде…

Вот уж любовь хуже безумия, скорбно говорил себе корел. Нету от нее избавления, нету снадобья! Вчерашняя робкая девочка сама возьмет за руку парня, хотя бы эту руку обвивала змея. Сама расцелует любимого, хотя бы у него все лицо было в ядовитой волчьей крови. Сама обнимет ненаглядного и крепко прижмется, если даже грозная Калма-смерть будет выситься у него за плечом!

Хотя бы уж, молча молился Пелко, его самого, несчастного парня, оставила и никогда больше не посещала эта беда. Чего хорошего можно ждать от любви?!

Мусти влажно дышал ему в шею, надежно увязанный за спиной. Ребята-охотники хотели взять пса, но Пелко не отдал, продолжал нести сам. Будто хотел вконец измучить себя ношей и тем смирить внутреннюю грозу. Шагал вперед, крепко сжав зубы, вел Вихоря в поводу, выбирал тропу поровнее и старался не оглядываться на Всеславу, державшую за руку своего кривого оборотня Ратшу… можно подумать – как выпустит, так он тут же и умрет!

Гора Света плыла над ними в закатной вышине, медленно угасая.

В беспредельных лесах вокруг Ладоги, вблизи и поодаль, еще много дней по двое, по трое бродили конные отроки, надрывали звонкие молодые глотки, выкликая:

– Ра-а-атша!..

Водили с собой чутких собак, но собаки не могли распознать замытых дождями следов.

Это воевода Ждан разослал их по лесам с повелением отыскать ушедшего незнамо куда, остановить и поведать ему, как Святобор, едва-едва оправившись, влез на лошадь и сам, без отцовского на то слова, кинулся за воеводой Вольгастом. Как молодой варяг немедленно примчался домой, бросив все свои каменные дела, и первым вкупе со Святобором насел на него, Ждана Твердятича, защищая Ратшу. Встанешь ли, мол, перед князем-то, собственную бороду оплевав, гридня что ни есть лучшего без вины из Ладоги изведя?.. Как не сразу, человек за человеком, потянула по Вольгасту разноязыкая, разноплеменная княжеская дружина, а с нею Эймунд, Тьельвар и все, кто жил в Гетском дворе. Как упрямый воевода опамятовался наконец и наказал им, отрокам, не есть и не спать, пока не улестят гордого Ратшу, не залучат сокола потерявшегося назад в дружинную избу. Просит, дескать, Ждан Твердятич вернуться, не помнить обиды, не держать зла на старого дурня…

Но беглецы так и не повстречали этих людей. А потом выпал снег и завалил все следы.

По замерзшему, заснеженному болоту бежал волк – могучий поджарый зверь с крепкими челюстями и неутомимыми лапами. Ровная цепочка лунок тянулась за ним в снегу, и поздний вечер проливал в них густеющую синеву. Длинные тени вершин протягивались все дальше, пересекая путь бегущего волка. Иногда матерый останавливался, поднимал голову и прислушивался, нюхая воздух.

Белое одеяло не было еще достаточно толстым, чтобы укрыть все неровности болота. Там и сям угадывались кочки, торчала из-под снега блеклая, убитая холодом трава. Дунет ветер, погонит медленную поземку, и невнятный сухой шорох пролетит над болотом шепотом невидимых уст.

Далекий небесный костер еще золотил на волке пушистую зимнюю шубу, когда он замедлил свой бег возле одной из кочек, ничем не выделявшейся среди других. Внимательный зверь несколько раз обошел вокруг мертвой сосны, словно воткнутой кем-то в середину мерзлого торфяного бугра. Потом начал было раскапывать лапами снег, но скоро бросил это и лег.

Синие тени все плотнее смыкались над болотом, зарево солнца остывало на западе, делаясь прозрачным и исчезая. В небесах рождались голубые, к жестокому холоду, звезды, они проглядывали между костлявыми сучьями сосны, и единственный глаз волка отражал их мертвенный свет.

Наконец он сел, вдохнул ночной воздух и сперва глухо, потом все громче и звонче завел древнюю охотничью песнь. Было в ней предвкушение охоты и поединка, был хрип задранного лося и игривый прыжок влюбленной подруги, было тепло знакомого логова, волчицы и нежных, беспомощных щенков… Пелко понял бы все это, если бы слышал.

Голос Одноглазого летел далеко над краем болота. Голос вожака, созывающего стаю. Он недолго был одиноким.