Лев Жданов - Грозное время Страница 32

– Спаси царицу… Озолочу!.. Целую область тебе отдам! А нет, тогда гляди…

И царь не договаривает, но холод пробегает у измученного лекаря по спине… И, одолевая смертельную усталость, борется он с недугом царицы, понимая, что борьба бесплодна…

– Что с ней? Не иначе как отрава?! Да? – допытывался царь.

Молчит лекарь, не знает, что сказать.

Отрицать догадку, – потерявший голову Иван его за сообщника сочтет… Согласиться? Как решиться на такое дело? И бормочет несчастный:

– Прости, государь: сейчас не могу еще решить… Пожди малость… Дай делу выясниться… Все тебе скажу…

На счастье бедняка – дни ясные стали, легкие морозы ударили, легче стало больной. Тут и кони подоспели, и меха теплые, и все припасы, за которыми послали гонцов. Только из бояр никто не поспешил на зов царя.

Каждый – за делами-де земскими, каждому – недосуг…

Одни Захарьины да близкие к ним как были с Иваном, так и остались на перепутье, пока не явилась возможность оправившуюся Анастасию дальше, в Москву повезти.

– Гады ядовитые! – стиснув зубы, шепчет Иван, сидя рядом с больной женою в колымаге и следя тревожными глазами, как на ней тяжелая дорога отражается. – Ишь, ни сами не явили очей своих, ни позаботились раньше, чтобы пути повыглядеть, нам дорогу лучше до Москвы уладить… Рады, если все мы с детьми и царицей повымрем, без помощи людской и Божией?! Ну ладно же!

И только бледнея, сжимает он кулаки и грозит кому-то из оконца крытой колымаги…

А царица тихо шепчет Ивану:

– Миленький мой! Ну вот, и все прошло! Дал Господь. Утешься. Совсем легше мне. Погляди, дома по-старому расцвету… Прознобилась я – и все тут… Теперь – все прошло…

А сама кашляет в большой шелковый красный платок, чтобы не видел Иван струйки кровавой, которая нет-нет да хлынет горлом…

На Москве быстро угасала Анастасия. Так и сгорела на глазах у царя. 7 августа 1560 года ее не стало…

Когда стали класть в последнее жилище омытый труп единственного, неизменного друга, каким была для Ивана жена его, он словно обезумел…

– Отравили! Отняли! Убийцы! Крамольники! – кинул он ужасное слово в глаза всем друзьям и врагам своим, собравшимся на печальный обряд.

– Чадо мое, Христос с тобой! Что глаголишь? – содрогнувшись не меньше всех, стоящих здесь, едва мог произнести престарелый Макарий, который еле держался на ногах, не столько от дряхлости, сколько от непритворной скорби по этой «ангельской, чистой душе», как звал он всегда царицу.

– Да!.. Да!.. Да!.. – неистово беснуясь, неумолчно выкрикивал Иван, отталкивая старика и кидаясь к стене пораженных бояр, невольных свидетелей горя этого неукротимого человека. – Вот, они, они все… Они загубили… И Курлятевы, и Ростовские, и Шуйские… Все… Все… А всех первее злобные внушители, враги мои: протопоп да Алешка! Митю сгубили… Ее сгубили, голубку мою…

И снова рухнул на гроб жены, как раньше лежал на трупе, не давая обмыть и одеть его…

Схоронили царицу… Кое-как образумился Иван. Все больше молчит, избегает видеть, говорить с людьми, особенно с боярами ненавистными… Только скачет, словно в прежние, юношеские годы, с доезжачими своими по полям, ночует в селах подмосковных и там вином заливает тоску, заводя позабытые, дикие пирушки, предаваясь стихийному разгулу, грубому любострастию, словно этим думает горе душевное, боль сердечную заглушить.

Шепотом передают потом спутники царя во дворцовых углах о похождениях Ивана, о вспышках безумной, бешеной злобы, жертвой которых падают и кони, и псы любимые… А недавно – и своего доезжачего ударом ножа так и уложил Иван за то только, что зверь из-под носа у царской своры ушел.

Но так же скоро, как и вспыхнул, так и прошел первый, острый приступ тоски.

Заботы' о войне, о царстве – взяли верх над личным горем Ивана. Стал он снова послов и своих дьяков, воевод и бояр думных принимать. Бледные, напряженные входили они к царю, так и выходили, еще бледнее и взволнованней.

Две новости разнеслись очень скоро по Москве: царь думает сватать сестру старого, бездетного Сигизмунда, так как непристойно детям царским без опеки женской, царю без подруги жить. А еще наряжает следствие царь по поводу смерти царицыной, так как послухи нашлись, что Сильвестр с Адашевым извели заглазно, испортили царицу.

Последняя весть громом прошла по всей земле – скоро докатилась и до Сильвестра в Белозерский скит, и до Адашева.

Адашева Иван, очевидно в расчете подольше удержать вдали от себя, в сентябре 1560 года назначил воеводой в город Феллин, незадолго перед тем взятый Иваном Федоровичем Мстиславским.

Даниле Адашеву царь тоже велел быть при брате, выслал к ним и сына Сильвестрова, Анфима, которого раньше очень жаловал ради отца…

Как только решено было судить Адашева и Сильвестра, первого – перевели из Феллина в Дерпт, откуда он не мог бежать, и заключили под стражу. Симеон Бекбулатович, при крещенье названный так, вместо Саина, – получив подробное письмо от Ивана, арестовал своего недавнего соратника и берег, как зеницу ока.

Понял Адашев, что дни его сочтены.

Понял и Сильвестр, что не суд, а готовый приговор ждет его скоро. Но ни тот, ни другой не склонились.

Письма, просьбы об очной ставке, угрозы и увещания полетели к Ивану от обоих. Захарьины даже не допускали до очей царя эти послания.

Как один человек, поднялись все друзья обвиненных. Они кинулись к Макарию, старались влиять на царя. Макарий ответил:

– Власть моя – не от мира сего! Что могу я против воли царской? Постараюсь, да надежды мало…

Царь? Он даже не отвечал ничего… И только при имени Сильвестра или Адашева – так взглядывал на просителя, что тот умолкал невольно, шепча:

– Спаси и помилуй нас, Господи! Смягчи, Боже, сердце царя!

Настал день суда. Единственный пример на Руси, когда заочно судили двух первых людей в государстве, обвиненных в величайшем государственном и уголовном преступлении…

Сгибла, видно, сила боярская, дружинная, княжеская, если мог свершиться подобный суд.

Полна народу Грановитая палата во дворце Иоанна, где суд совершается.

На царском месте один Иван сидит. Юрия нет. Он болен, доживает последние дни свои, пораженный тяжким недугом, убившим его отца, – разложением заживо… По правую руку от царя Владимир Андреевич поместился… Макарий на своем владычном престоле выделялся среди всего духовенства, которое, наравне с князьями и думными боярами, собрано сюда, так как предстоит произнести приговор над священнослужителем, над Сильвестром.

Как составлено судилище духовное, видно из того, что главою здесь является не кто иной, как Вассиан Топорков. Нарочно Иван выписал старца, всю власть ему вручил и дело вести повелел.

Из высших иерархов мало здесь лиц, расположенных к низвергнутому временщику-протопопу. Даже люди, поставленные при его помощи, не могут простить своей долгой зависимости от простого священника, хотя бы и духовника царского… А уж те, кого чем-нибудь задел, обидел Сильвестр, надменный и прямой всю свою жизнь, о!.. Те сумеют теперь расквитаться с обидчиком, когда он не только в опале, но даже не допущен к защите.

Знают, что митрополит намерен слово замолвить за несчастного… Но знают также, что царь заранее решил вопрос о вине Сильвестра. Так не ссориться же им с Иваном. А митрополит? Стар уже Макарий. Сумел он почти двадцать лет продержаться в клобуке владыки духовного всея Руси. Но смерть не щадит ни князя, ни владыки… И близка эта гостья от кроткого старика… Все видят… Чего же считаться с голосом Макария? Многие знают, что и преемник ему намечен: тоже протоиерей Благовещенский, новый духовник царя, отец Афанасий… Оба они с Вассианом первый голос ведут среди собравшихся на судбище иерархов московских. Третий с ними – Пимен, архиепископ Новгородский. Аскет, но завистливый и жестокий человек, он давно ненавидел удачника-протопопа…

Светские судьи? В тех еще более уверен Иван.

Все молодой, не родовитый люд столпился здесь вкруг царя, им созданный, для него живущий. Немало также пришельцев восточных, князьков азиатских. И Симеон Бекбулатович в Числе думных бояр… И отец его, Абдулла-Бек-Булат. Иван, за преданность и услуги сына, пожаловал отцу царство Касимовское, богато одарив при этом обоих.

И князь Михайло Темгрюкович Черкасский здесь, тот самый, который сумел посватать царю сестру-красавицу, Марию Темгрюковну, когда Польша отказ прислала Ивану. За царем – рынды стоят, молодые ребята голоусые… И среди них красавец, женоподобный, лукавый Федя Басманов, которого за последние дни Иван так и не отпускает от себя, лаская непристойно порою…

Не русские больше, незнатные, новые лица видны вокруг, вблизи самого трона. Но и старых бояр, и знатных князей немало созвал для судбища Иван. Да не просто, как случилось, а по выбору созвал.

Лишний раз еще проверить ему хочется свои наблюдения долголетние, людские толки упорные о том: кто друг, кто недруг царю московскому самодержавному? Все они тут, кого давно записал в памяти своей Иван, про кого шепчут ему Захарьины и другие прислужники царя. И три брата здесь, бояре Сатины из роду князей Козельских, покойная сестра которых, Настасья, была женой ненавистного Адашева. Он бояр этих и в люди вывел, обогатил, земли для кормления дал, «путями» обеспечил… Вот сидит – величается красавец молодой, князь Димитрий Иванович Овчинин-Оболенский, племянник родной того самого Овчины, который так близок к княгине Елене был всю жизнь… Ненавистная близость… И теперь, недавно еще посмел мальчишка-новожен, Митька Овчина, похвастать в пьяной беседе: «Что за царь у нас! – говорит. – Я, да Иван Челяднин, боярин, одной мы с ним крови!.. Захотим завтра в цари попадем…»