Валентин Пикуль - На задворках Великой империи. Книга вторая: Белая ворона Страница 32

«Только не Витте!..»

Сергей Яковлевич покидал Петербург как раз в обостренный период возни в министерских кругах. Самые видные дипломаты: Извольский, Нелидов и Муравьев, уже отказались от поездки в Портсмут, понимая всю непосильность заключения стыдного мира. Оставался один Витте (даже не дипломат)… Так что Серафим Саровский крепко подкузьмил Романовых: не в Токио, а в Америке будет подписан мир. «Только Витте!» – кричали газеты, в пику царю. «Но кто бы ни заключил этот мир, – размышлял Мышецкий, – все едино: он не украсит чело России лаврами, и потомству еще предстоит смыть это некрасивое пятно…»

Накануне отъезда князя в Уренск император принял делегатов от Союза союзов, которые вручили ему текст приветственного адреса. Речь перед императором держал профессор князь Сергий Трубецкой, человек светских форм и правил. Этот прирожденный парламентер, но только не вождь…

– Ваше величество, – сказал он царю, – собрание народных представителей по сословиям недопустимо! Ибо вы не есть царь дворян, купцов и крестьян, а вы – царь всея Руси…

После этих слов Трубецкой вышел из дворца знаменитостью. Для либералов из парламентера он стал вождем, дамы сходили с ума по «князю-душке». Скорбные глазищи князя-философа были наполнены слезами. Про него слагались легенды, как о сверхъестественном человеке, далеком от жизни, мыслящем только о судьбах народа.

Князь Трубецкой, словно зловещая птица Сирии, пел во мраке кошмарных ночей сладкие песни, убаюкивая в колыбели либерализма множество людей в России, подобных князю Мышецкому.

– Я верю, люди, – печально возвещал Трубецкой, – что теперь мы получим от государя то народное представительство, о котором могли мечтать. И станем же радоваться, что эта реформа, как и предыдущие великие изменения былых царствований, дана нам именно свыше, а не явится вынужденной для престола, пройдет без грохота потрясений, какими была отмечена каждая новая конституция на просвещенном Западе!..

Радостно ликующий, Сергей Яковлевич укатил в уренские Палестины. На этот раз ехал в транссибирском экспрессе, похожем на стремительную змею, которая грохочущим чудом-годом неслась, поглощая версты, через великую страну, шатавшуюся от голода, неурядиц и взрывов.

А здесь, в салон-вагоне, уютно и мило. Петербург со всеми его делами и новостями как бы незримо присутствует в вагонах.

Ресторан экспресса – громадный купол, сплошь из стекла, похожий на сказочный фонарь, где за столами, среди кадушек с цветами, сидели приличные люди и нарядные дамы. Без остановок летели и пропадали вдали обтерханные и замызганные полустанки. У перекрытых шлагбаумов понуро кивали лошаденки.

После завтрака, в ожидании, пока поездные лакеи приготовят ему ванну, Мышецкий остановился в коридоре салона, раскуривая папиросу. Пышнотелая матрона с пикантными усиками на верхней губе искоса взирала на него сбоку. «Откуда я ее знаю?» – подумал Сергей Яковлевич и на всякий случай поклонился усатой даме.

– Значит, вы меня, князь, узнали? – спросила женщина.

– Признаться, не совсем. Однако ваше лицо, мадам, мне действительно знакомо… Откуда?

– Ну, как же! Я жена учителя гимназии Бобр… Разве не помните, что мой супруг читал лекцию о Толстом, спиритизме и смысле бытия? А вы, князь, снова к нам – в Уренск?

– Да. Вот еду…

– Как это хорошо, князь, – придвинулась к нему Бобриха. – Лучшая часть уренской интеллигенции искренне к вам благожелательна.

Мышецкий, в меру дурашничая, прижал руку к сердцу:

– А вы не льстите, мадам?

– Как можно? Вы человек передовых настроений, и, поверьте, вы встретите в Уренске самый радушный прием.

– Хотелось бы надеяться, мадам…

– Мария Игнатьевна, – подсказала Бобриха.

– Но, любезная Мария Игнатьевна, на этот раз я везу вам кота в мешке. Причем мешка еще не раскрывал. И даже сам не видел этого кота… Так что не могу знать, во что обернется мое нынешнее уренское губернаторствование!

– Отчего же, князь? – удивилась Бобриха. – У нас пока тихо…

Папироса загасла в руке Мышецкого.

– Да, – сказал он, внезапно построжав. – Я надеюсь, что мне не придется вводить репрессалии. Ибо после визита князя Трубецкого к государю обстановка изменится к лучшему. Будем ждать всенародной думы – мечты народа! Наверняка, Мария Игнатьевна, мы все скоро станем гражданами Российской империи. Будем же надеяться, что не репрессалии, а реформы выпрыгнут из мешка!

И усатая Бобриха слегка похлопала в пухлые ладоши:

– Браво, князь, браво! Ваш кот – очарование…

До самой Казани, где уренчанам следовало сделать пересадку, не угасало в душе Мышецкого прекрасное благодушное настроение, и он сознательно берег его и лелеял. Чтобы добрым и ласковым, мудрым и справедливым, как царь Соломон, обрушиться сверху на уренские скорби и тяготы. Воскресить, возродить, выручить!..

Догорали во тьме костры пастухов, трубил в ночи рожок, выплакивая всю постылую печаль, всю боль нищеты и отчаяния. Качались, звеня, голубые вагоны, а на редких полустанках Мышецкий раздавал милостыню детям-сиротам: позор Порт-Артура, позор Портсмута и ранение гордости – вот здесь, у самого сердца…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

В эти дни хозяин «черного кабинета», г-н Мардарьев, велел освободить в своем заведении еще один стол. Пояснил – небрежно:

– Господа, новые дела: бунт Черноморского флота!..

Восстал броненосец «Потемкин», и теперь просеивалась вся корреспонденция на юг России. Грозная волна Черноморья докатилась до тихого Петергофа, грозя выплеснуться возле Кронштадта новыми матросскими бунтами…

Приподняв пресс, на котором тискались фальшивые печати, Мардарьев обнаружил забытый конверт. «Досточтимая Конкордия Ивановна… из тиши дворца нашего …дошла благая весть…»

– Фу, дьявол! Как же я запамятовал о нем?

Мардарьев заклеил конверт. «А! – решил про себя. – Лучше не связываться с этими господами…» И бросил письмо в постпакет; машина туг же подхватила ящик, и воющие моторы погрузили его в преисподнюю почтамта. Быстрые руки девушек небрежно перекинули его в сибирский отдел, и к полудню письмо уже лежало в мешке почтового вагона, быстро нагоняя Мышецкого…

Бывает так, что человек случайно, не подумав как следует, сделает какую-либо глупость, которая другим людям или крепко подправит судьбу, или еще крепче ее подпортит.

Горизонт пошел вниз, и генерал Аннинский сказал машинисту:

– Снимай давление, секи пар на кулисах…

Руку машиниста трясло на рычаге реверса. Паровоз с тупым шипением погружался в теплый поток степного воздуха, он давил и мял его своей железной выпуклой грудью.

– Корова, – сказал Казимир, выглянув из будки.

Аннинский достал из портсигара папиросу:

– Вот дура… теперь уже поздно.

С грохотом ходил за будкою тяжеленный тендер с углем. Генерал похлопал себя по карманам – искал спички.

– У меня! – крикнул ему Казимир.

Аннинский залез в нагрудный карман машиниста. Прищурив глаз, еще раз выглянул. В последний момент, вильнув кисточкой хвоста, корова скатилась под насыпь, и лицо генерала обмякло.

– А вот в Мексике, – сказал он дружески, – там специально перед паровозом такие «каукэтчеры». «Кау» – корова, «кэтчер» – ловушка… Понял – зачем?

– Понял: сшибать коров с насыпи…

Генерал взял лопату, откинул дверцу, и прямо в лицо старику пыхнуло раскаленным жаром. Лопатой ловко загреб угля, швырнул в топку. Снова загреб – выровнял на красных решетках, проследил, как пробилось пламя, раздутое поддувалом.

– Ловко! – сказал Казимир. – Откуда вы это знаете?

– А что? Разве не так сбросил?

– Нет, очень хорошо. Спасибо.

– То-то же, – остался доволен похвалой генерал. – Я, милейший коллега, водил паровозы еще по прериям в Америке, когда в Нью-Йорке не было небоскребов. И уже пятнадцать лет – член профсоюза бельгийских машинистов… А – ты?

– С прошлого года, – ответил Казимир.

– Щенок, – засмеялся Аннинский. – Да потяни реверс, не бойся. Какой у тебя котел?

– Двойной – «Ферли».

– Ну, так до пупа не разорвет. Уши небось останутся! – Генерал перехватил реверс из рук машиниста. – Дай-ка мне, а ты передохни… Папиросы – здесь!

Казимир запустил руку в карман генеральского мундира за портсигаром. Паровоз теперь летел, как стрела, пущенная из лука. Дробно стучали под ногами рифленые промасленные решетки. Мелькали, пропадая вдали, редкие платформы, с бабами, мешками, пьяными плачами мужиков. На горизонте уже показался дымный Уренск, с воем паровоз влетел под арку моста, пахнуло в будку на один только миг приятной речной прохладой…

– Так? – спросил Аннинский, смеясь.

– Так, так, – отвечал ему Казимир.

– Ну, а в депо вводи сам… Ты из поляков?

– Да. Хоржевский. Родители высланы за Виленское восстание.

– Националист? – спросил генерал.

– Зачем же? – обиделся Казимир. – Я социал-демократ…