Всеволод Соловьев - Старый дом Страница 32

— Да, не должна входить в круг действий масонства, — повторил Вельский, — но скажи мне, обязан ли человек, будучи масоном, быть равнодушным к политике, быть равнодушным к жизни своего отечества?

— Я не говорю этого!

— Вот то-то и есть! — внезапно оживляясь, воскликнул Вельский. — Если ты заметил или вскоре заметишь, быть может, некоторое охлаждение с моей стороны к отвлеченным вопросам, то это потому, что жизнь выставляет другие вопросы, насущные, от которых, по-моему, и позорно бегать. Ты два года провел вне России, ты отдохнул, освежился. Но ведь мы здесь задыхаемся! И в такой атмосфере жить невозможно, и с каждым днем становится все хуже и хуже!..

Борис нахмурился и не перебивал. А тот продолжал все с возрастающим жаром:

— Помнишь, после войны, как жилось хорошо! Мы тогда были очень юны, были почти дети; но ведь уже и тогда мы понимали многое. Да, наконец, спроси людей зрелых — все скажут одно и то же. Да, жилось хорошо! Впереди было светло, сколько надежд!.. Государь, просвещенный, покрытый славой, любящий свой народ, думавший только об его благе, надеявшийся повести этот народ впереди других наций к счастью, к свободе!.. Лучшие русские люди, светлые умы начинали получать влияние. Казалось, не было сомнений в том, что умственная жизнь получит у нас самое широкое развитие… Какая дивная перспектива! Вождь России, освободивший западные европейские народы от ига деспота, своим собственным примером, примером своего обширного государства укажет путь к благу всего человечества! Страна юная, которую еще недавно западные европейцы считали варварской, опередит все другие страны!..

И что же?! Года шли. Прошло десять лет — и какая печальная перемена! Какое страшное несчастье обрушилось на бедную Россию! Человек, столь разумный, столь благородный и возвышенный, питавший в себе такие великие планы, уже клавший первые, твердые камни благих начинаний, вдруг опустил руки… Совершилось нечто ужасное, непостижимое! Он оказался во власти изверга, грубого злодея, зверя и невежды, которого сам же когда-то — это не выдумка, я знаю наверное — сам же считал таковым!.. Аракчеев околдовал его. О, если бы он только мог видеть настоящее положение! Но он не в силах ничего видеть среди чар этого чудовища!..

Да, мы задыхаемся… У кого есть уши, чтобы слышать, и глаза, чтобы видеть, ежедневно видят и слышат ужасы. Знаешь ли ты, что делается? Знаешь ли, до каких пределов дошла жестокость с крепостными? Ведь их пытают! Пытают, выбивают из этих несчастных подушные сборы кнутом и палкой! Я прошлое лето ездил к себе в деревню и сам убедился во всех этих ужасах. Два моих ближайших соседа, дворяне старого рода, принятые в обществе, порядочные люди, устроили у себя, конечно, насильственным образом, гарем, завели «jus primae noctis», — еще хуже того, так что противно об этом и рассказывать. И это ведь не исключение, и все это делается не втихомолку, не под страхом кары, а открыто, с полным сознанием своей безнаказанности, своего права!

Потом послушай, что рассказывают наши старые товарищи, которые теперь офицерами в различных частях войска… Вдумайся только, что значит двадцатилетний срок службы для солдата… и какой службы?! Ведь каждый начальник — это тот же помещик, распоряжающийся со своим подчиненным как с вещью!.. Суд наш — это позор! Справедливых решений нет. Всюду взятки, всюду кривда! Что тут поделает усилие отдельных людей! Да и где эти люди?! Аракчеевщина все придушила. Всюду шпионы! Слова сказать невозможно! Иметь у себя рукопись комедии «Горе от ума» Грибоедова — уже преступление. Можно пропасть, прочтя в дружеском, по-видимому, кружке стихотворение Пушкина «На свободу» или поэму Рылеева «Войнаровский».

— Ты сказал мне мало нового, — проговорил Борис. — Все это я знаю, все это томительно! И ты напрасно думаешь, что я за границей отдохнул и оживился. В течение этих двух лет я был занят не одними духовными вопросами. Я присматривался к жизни. Все государства Европы в печальном положении, хотя оно, быть может, и не так безотрадно, как наше. Я восстаю только против смешения разнородных вещей, мне противны всякая фальшь и лицемерие. Я хотел бы видеть в масонстве одно масонство; но вместе с этим нисколько не нападаю на то, если человек принимает к сердцу общественные недуги и ищет средства к их исцелению. Все дело только в том, какое средство…

— Средство найдено — Европа уже его употребляет в дело и достигает цели… — перебил Вельский. — Существует зло — и начинается борьба с этим злом. Там заметны попытки, серьезные попытки высвободиться из-под гнета; решительно и смело действуют карбонарии, в Испании силою добывают себе конституцию… Ну, а у нас — задыхаются и трепещут, у нас понимают ужас своего положения — и не ищут из него выхода. Мы рабы, бессильные рабы, мечтающие только о свободе!

Борис грустно качал головою.

— Да, — заговорил он, — борьба со злом… карбонарии… испанская конституция, и всюду кровь и кровь! Воля твоя, мне не верится, чтобы насилиями и тайными убийствами можно было достигнуть святой цели!.. Надо идти прямо, открыто, чтобы дойти с чистой совестью и утвердить алтарь чистыми руками. Надо поискать других средств, чем те, какие нам рекомендует Европа… но, послушай, я хотел спросить тебя… я слышал еще недавно кое-что о существовании будто бы и у нас какого-то движения, какого-то действующего общества; но я плохо этому верю.

Вельский так и насторожился.

— Ты слышал? Что ты слышал? Что?

— Да так, просто смутный слух — ничего больше…

Вельский подошел к Борису, положил ему руку на плечо и, пристально глядя ему в глаза своими блестящими, вдруг загоревшимися глазами, почти задыхаясь, проговорил:

— Борис, я тебя знаю, я в тебе уверен, как в самом себе… Слух верен, движение существует… есть общество… я — один из его членов.

Борис вздрогнул.

— Да? Правда? Какое общество?

— Оно организовано не со вчерашнего дня, оно действует, действует серьезно — и на юге России, и здесь, в Петербурге. Если ты хочешь — можешь примкнуть к нам. Ты должен примкнуть!..

Борис в волнении прошелся по комнате.

— Если ты можешь довериться мне — будь со мной откровенен, — сказал он, — если это честное, серьезное общество, если оно намерено действовать прямым, честным путем, без всяких насилий, без всяких несправедливостей, если действия, требуемые этим обществом от его членов, согласны с теми правилами жизни, которые мы, как христиане и масоны, обязаны соблюдать, я, конечно, присоединюсь…

— Да разве иначе может быть? — горячо перебил его Вельский. — Или ты считаешь меня способным быть членом общества безнравственного, преступного?!

— Нет, не считаю; но прости меня, друг мой, ты иногда в состоянии увлекаться, ты можешь быть обманут.

По лицу Вельского скользнуло выражение большого неудовольствия. Он, очевидно, был оскорблен искренними словами Бориса.

— Хорошо, — произнес он, — допустим и это; но в таком случае я не скажу тебе ни слова больше сегодня. Дня через три-четыре я попрошу тебя приехать ко мне. Будут говорить другие и ты увидишь, увлекаюсь я или нет, и обманывают ли меня. К тому же ты, я вижу, утомлен — разговор занял бы слишком много времени. Да и мне пора.

Борис пробовал было удержать его, заставить его дать хоть некоторые разъяснения относительно общества; но Вельский остался непреклонен и уехал. Долго после его отъезда сидел Борис в глубокой задумчивости.

«Неужели что-нибудь действительно серьезное, честное и достижимое?! — думал он. — Может ли быть честным общество тайное? И в чем его тайна? Если оно желает действительного блага России, если набрались тысячи истинно честных людей и патриотов — они должны подписаться все под обстоятельной, всесторонне обдуманной запиской о том, что в настоящих обстоятельствах требуется для России. Эта записка должна быть представлена государю… Он разумен и благороден… он узнает взгляды лучшей части русского общества, он будет знать, на какие силы может опереться, на кого может рассчитывать… Вот цель!..»

Прекрасные картины начинали рисоваться в горячем воображении Бориса.

XXII. У ВЕЛЬСКОГО

Князь Вельский не заставил себя ждать: через два дня, под вечер, он влетел в кабинет Бориса, совсем запыхавшись.

— Ну, слава Богу, захватил тебя! — сказал он, здороваясь. — Я так боялся, что не застану, что ты уже куда-нибудь уехал…

— Да я и то собираюсь, — ответил Борис. — Я обещал брату ехать с ними сегодня в театр.

— Пустое, мой друг, театр не уйдет, откажись, найди предлог и едем со мною. Через час у меня соберутся наши. Я уже говорил, что ты будешь, и все очень довольны… на тебя рассчитывают!

— Кто же эти все? Кто на меня рассчитывает?

— Через час увидишь, не расспрашивай.

Борис стоял, задумавшись.

— О чем ты? — с видимым неудовольствием спросил Вельский. — Ах, как мне не нравится твое лицо! Я никак не думал, что ты так отнесешься к этому делу!