Зинаида Чиркова - Кабинет-министр Артемий Волынский Страница 32

Она плакала над письмом, грубым и суровым, когда Анна пришла к её постели.

   — Свет мой, Аннушка, что же это такое, ведь он меня убьёт! — горестно восклицала княгиня. — Как мне быть, что же делать, ведь так теперь слаба я, а он замахнётся раз — и всё, пожалуй, смертушка...

Слёзы текли и текли из её глаз. Анна присела на постель княгини, обняла её худенькие плечи.

   — Раз решилась разводное дело начать, — раздумчиво посоветовала она Александре Григорьевне, — держаться надо до конца. Батюшка твой, Григорий Фёдорович, теперь в Варшаве, посол, беги к нему, не бойся дядюшки моего, такого своевольного...

Александра Григорьевна в изумлении взглянула па Анну.

   — Смелая ты больно, — сказала она, — а как я к отцу поеду, ежели не он теперь надо мной хозяин, а муж? И как рассудит государь-батюшка, что я к отцу сбежала?

Анна изумилась. Как, после такого скандала, после таких побоев и всё-таки покоряться чужой жестокой воле? Знала Анна своего дядю, знала, как жесток он, как может кулаком убить дворового человека ни за что ни про что.

Долго уговаривала Анна Александру Григорьевну — откуда и слова брались, откуда и возмущения столько. Убедила, уговорила...

Известила Александра Григорьевна отца, и тот немедленно выслал ей навстречу князя Шейдякова. Он всё знал о горькой жизни своей дочери, болел за неё, но ехать к царю жаловаться на зятя не мог: нельзя было бросить дела в Варшаве.

Недалеко от Митавы князь Шейдяков встретил Александру Григорьевну — Анна снарядила её в путь, надавала припасов и одежды. Обоз с вещами и дворней проехал дальше, в Ригу, а Александру Григорьевну князь пересадил в почтовую карету вместе с двумя горничными и повёз обратно...

Снова во дворце Кетлеров встречала Анна несчастную княгиню. Здесь и написала Александра Григорьевна своё письмецо мужу, свалив всё на отца: «При отъезде моём в Ригу получила я от отца присланных мне людей — приказал он видеться с собой. Не смела воли его прослушать. А когда изволите мне приказать быть — я готова. Не надеюсь я вашего за то гневу, понеже давно имела от вас позволение. А что платье моё и другое осталось по отъезде вашем из Митавы, и я ничего не взяла».

Анна пылала гневом, подбадривала княгиню и всё-таки не могла понять: как можно после этого позволять распоряжаться своей судьбой? Урок для Анны был сильный. Она впервые задумалась, что может попасть в руки такого вот грубого мужа, когда нигде не найдёшь защиты от его побоев. Даже если ты царевна, он — муж и хозяин твоей судьбы.

Так стоит ли?.. Она ещё не додумывала эту мысль до конца, но сердце её протестовало. Да нет, такой вот боярин Василий Фёдорович не один на свете, таких мужей на Руси пруд пруди, а может, в Европе, там, где батюшка-дядюшка ищет ей мужа, — может, там нет таких?

И она сравнивала Бестужева со своим дядей. Бестужев образован, умён, деловит, а в обращении прост и приветлив, ласков и услужлив. Может, и попадётся ей такой муж, как тот высокий паренёк, что стоял под снежной елью, или такой, как Пётр Михайлович? Но доля одна у женщины — выйти замуж и нарожать детей, это её предназначение, будь она хоть княжна, хоть простая дворовая девка...

Проводив Александру Григорьевну в Варшаву, Анна с ужасом поняла, что в отношениях с матерью снова начнётся период попрёков, недовольства, а того хуже — перестанут приходить обозы с провизией и нужными ей вещами. Задумаешься тут, если зависишь от всех, а больше всего от матери и батюшки-дядюшки. Даже Бестужев не мог развеять её мрачное настроение.

История с разводом Александры Григорьевны длилась долго, и много слёз пролила Анна, потому что эта история коснулась и её своим чёрным крылом. Она слышала, что отец Александры Григорьевны обратился к царю с челобитной, в которой рассказал о горьком житье-бытье своей дочери, и просил у него заступы.

Анна волновалась за княгиню и была несказанно обрадована, когда получила письмо от Екатерины, жены царя-дядюшки. Екатерина расспрашивала Анну о её жизни, высылала ей пособие и просила сообщить подробности о поведении Салтыкова в Митаве, Анна тут же стала сочинять длиннющее письмо Екатерине. Она так и видела перед собой участливое доброе лицо тётушки:

«Государыня моя тётушка, матушка царица Екатерина Алексеевна! Здравствуй, государыня моя, на многие лета вкупе с государем нашим батюшкой-дядюшкой и с государевыми нашими сестрицами!

Благодарствую, матушка моя, за милость вашу, что пожаловала и изволила вспомнить меня. Не знаю, матушка моя, как мне благодарить за высокую вашу милость. Как я обрадовалась, пусть Бог вас, свет мой, самое так порадует. Ей-ей, дорогая моя тётушка, я на свете так ничему не радовалась, как нынче радуюсь о милости вашей ко мне. И прошу, матушка моя, впредь меня содержать в неотменной своей милости! Ей-ей, у меня, кроме тебя, свет мой, нет никакой надежды! И вручаю я себя в милость твою материнскую и надеюсь, радость моя тётушка, что не оставишь меня в своей милости и до моей смерти...

Изволили вы, свет мой, ко мне приказывать, чтоб я отписала про Василия Фёдоровича. И я доношу: который здесь бытностью своею многие мне противности делал, как словами, так и публичными поступками, против моей чести. Между которыми раза три со слезами от него отошла. А жену свою он бил безо всякой здешней причины, только прежнее упоминал, которыми здешними своими поступками здешних людей весьма удивил. Он же сердился на меня за Бестужева, показывая себя, чтоб он был или кто другой, но его руки, на Бестужева место. И прошу, свет мой, до того не допустить. Я от Бестужева во всём довольна, и в моих здешних делах он очень хорошо поступает. И о всех Василия Фёдоровича поступках писать не могу. И приказала вам, матушка моя, словами о всём донесть Маврину.

И поехал Василий Фёдорович от меня с сердцем — можно было видеть, что он с надеждою поехал, что матушке на меня мутить. Известно, свет мой, вам, как он намутил на сестрицу Катерину Ивановну. И как он приехал в Петербург, матушка ко мне изволит писать не так милостиво, как прежде изволила писать. А нынче изволит писать, чтоб я не печалилась: «я-де не сердита!» А я своей вины, ей-ей, не знаю, а можно видеть по письмам, что гневна на меня. И мне, свет мой, печально, что нас мутят. Так же как провожал сестрицу Катерину Окунев до Мемеля, и был здесь, и приехал отсюда в Петербург, и он немало напрасно намутил меня матушке. И чаю, вы, свет, того Окунева изволите знать. И ничем не могу радоваться — радуюсь только твоею милостью ко мне, матушка моя! А княжна Александра Григорьевна поехала от меня и тихонько мне сказала, что поедет из Риги в Варшаву к отцу...

При сем прошу, матушка моя, как у самого Бога, — у вас, дорогая моя матушка, — попроси, свет мой, милости у дорогого государя нашего, батюшки-дядюшки, обо мне, чтоб оказал милость: мои супружественные дела ко окончанию привесть, дабы я больше в сокрушении и терпении от моих злодеев ссорою к матушке не была! Истинно, матушка моя, доношу: несносно, как наши ругаются! Если б я теперь была при матушке, чаю, чуть бы жива была от их смут. Я думаю, и сестрица от них, чаю, сокрушилась...»

Анна тоже горько сокрушалась. Она живо представляла себе, в каких мрачных красках обрисовал Салтыков своей сестрице, царице Прасковье, здешнее житьё-бытьё Анны. И каких только бранных слов по её адресу не отпускал буйный и неукротимый дядюшка Василий Фёдорович! Один-единственный раз вступилась Анна за бедную женщину, страдавшую от побоев мужа, — и вот, пожалуйста, доставалось и ей, царевне и герцогине Курляндской!

Она с глубоким волнением следила за развитием всей истории с разводом несчастной Александры Григорьевны. Нет, она не надеялась на благополучный исход этого события: она знала силу и власть своей матери, пронырливость и самоуправство своего дядюшки.

И действительно, история эта кончилась почти ничем.

Александра Григорьевна приехала в Варшаву едва живая. С дороги отправила она с Марьей Волковой, одной из своих дворовых женщин, письмо к мужу, боясь его гнева и пущего наказания.

Отец, Григорий Фёдорович Долгоруков, очень огорчился видом избитой, едва живой от перенесённых страданий дочери. Единственная дочь, наследница всех его громадных имений, была оскорблена, а в её лице оскорблена была и вся фамилия Долгоруковых, фамилия знатнейшая, именитейшая.

Челобитная маститого старца Петру писалась едва ли не кровью. В своём прошении Долгоруков перечислил все прегрешения зятя и просил заступничества. Челом бил старый князь и Екатерине Алексеевне. Она тогда уже была посредницей во всех семейных распрях аристократов. Он просил оставить у себя дочь, Екатерина разрешила, и князь был бесконечно благодарен монархине, о чём с превеликой радостью писал и ей.

Он упоминал и о царевне Анне, защитнице несчастной Александры Григорьевны. И это дало лишний повод царице Прасковье гневаться на дочь, что довершало горе Анны, боявшейся как государя-дядюшку, так и свою сварливую мать.