Наталья Иртенина - Нестор-летописец Страница 32

— Насовсем.

Это был тот самый Никон, который покинул обитель восемь лет назад, когда монастырь еще не вышел из земляных пещер. Князь Изяслав был тогда в сильном гневе на печерских монахов и обещал разогнать, чтоб даже духу их на берегу Днепра не осталось, а пещеры сокрушить. Бог, однако, миловал, князь остыл. Но Никон к тому времени уже сидел в лодье, плывшей в Тьмутаракань, и помышлял о создании там нового монастыря по образу Антониевой обители.

Когда-то Никон, монах-священник, постриг в чернецы самого Феодосия. Печерский игумен почитал его отцом и учителем наравне с Антонием, потому радовался совсем по-ребячьи. Он благословил иноков, дозволив расходиться, и повел Никона к себе в келью.

— А ты, Феодосий, — улыбался Никон, — гляжу, все такой же строгий постник и молитвенник.

— Как и ты, отче Никон.

— Монастырь отстроил — любо глазу. И чернецов своих в крепких руках держишь.

— Да и ты со своими, верно, не слаб. На кого же оставил их?

— Нашлось, слава Богу, на кого. Думал я, Феодосий, когда шел сюда, что обрету здесь тишину и покой. А у вас тут такое творится! Давеча был я в Белгороде, княжьей вотчине неподалеку от Киева. Туда прибежал Изяслав со своими боярами и стоял там, пока не побежал дальше.

— Что ж князь? Уныл? Гневен?

— Гневен, да не на Всеслава. Опять князь сердит на нашего Антония. Раскричался так, что за полверсты слыхать было, и ногами сильно топал.

— Чем же ему отец наш так досадил? — удивился Феодосий, отворяя дверь кельи и пропуская Никона вперед.

— А ты не знаешь?

— Видит Бог, ничего о том не ведаю.

Никон широко перекрестился на иконы в углу и опустился на лавку, на которой игумен сидя дремал ночами.

— Прости, Никон, не могу тебя потчевать в келье, — повинился Феодосий. — Вкушать у нас заведено только в трапезной, когда ударят в било. Не желаешь ли выпить с дороги воды?

— О порядках, которые ты завел в монастыре, знаю, слыхал. Общежительный устав — дело благое и для иноков спасительное. От воды, если позволишь, воздержусь, дотерплю до трапезы.

Феодосий утвердился на маленькой скамейке возле прялки. Игумен любил рукоделье и вечерами прял нитки для шитья и книжного переплетения.

— Чем, спрашиваешь, Антоний досадил князю? А не его ли слова передают, что Господь-де покарал князя за неправое заточение Всеслава?

— Вот те на! Экая напасть, — опечалился игумен.

— Изяслав оные речи по-своему истолковал. Антонию-де Всеслав-самозванец более по душе, чем законный князь киевский. Чем не повод для гнева? И то надобно Изяслава понять — без отчего стола остался, бесприютен и гоним. Где уж страсти удерживать. Опасаюсь, когда вернет он себе киевский стол, вновь нам несдобровать.

— Господь милостив.

— И то верно. — Никон внимательно оглядел келью. — А что, отче игумен, примешь меня к себе жить?

— Приму, отче Никон, — обрадовался Феодосий. — Одному в келье теснее, чем вдвоем.

— Мудр ты, игумен, — улыбнулся Никон. — Только надобно мне какой-никакой столик поставить. Люблю я, отче, книжное разумение и написание. С собой вот принес немало пергаменов.

Никон похлопал по своей заплечной суме.

— Помню, — Феодосий тоже заулыбался. — И заветы твои о почитании книжном не забываю. Иноков к тому же приучаю.

— Вот и славно!

Из-за двери в келью проник голос старца Матвея:

— Молитвами святых отцов наших, впусти, отче игумен! Господи, помилуй.

Войдя, старец поклонился Никону, а затем обнялся с ним.

— К земле клонишься, брат Матвей! — смеясь, укорил его Никон. — Негоже!

— Плоть к земле, душа к небу, все верно, брат Никон.

— Когда ж собираешься на небо? Не повестили тебе еще?

— Еще и тебя печерским игуменом увижу, брат, не раньше.

— Ну, это ты хватил, брат Матвей, — посерьезнел Никон. — Для чего меня искушаешь, будто Христа в пустыне?

— Прости, брат, грех мой, не подумал, — сокрушенно молвил старец. — Иное мне нынче открылось. С тем и пришел к тебе, отче игумен.

— Расскажи свое видение, — сказал Феодосий и усадил старца на собственное место.

— После заутрени дело было. Присел я под билом передохнуть и вижу — идет толпа от ворот. Посреди нее на свинье сидит бес, другие вокруг него лапами шлепают. Говорю им: куда грядете, нечисти? Тот, что на свинье, отвечает: за Михалем Толбокичем, мол. Осенил я себя крестом, пришел в келью и стал думать, что бы это все значило. И вот что размыслил: послал келейника своего, Петра, узнать, у себя ли Михаль. Что ж вы думаете, отцы! Давеча после заутрени этот Михаль перескочил через ограду и убег из монастыря!

— Так и перескочил? — ахнул Феодосий. — Ох уж мне эти прыганья через тын!

— Не впервой? — осведомился Никон.

— Так чтоб совсем из обители — в первый раз. Ну, Михаль! Вот не ожидал! — волновался игумен. — Впрочем… наверно, ожидал. Этот брат уже два раза убегал, — объяснил он Никону, — и опять возвращался. Трудно ему дается иноческая брань с духом века сего.

— Ослабы ищет, — сказал Никон. — Суров ли ты был с ним, отче игумен?

— Да уж где мне, убогому, — ответил смиренный Феодосий. — Михаль, словно блудный сын, в слезах и на коленях молил принять его обратно.

— И в третий раз примешь, коли вернется?

— Приму. Сказано же: одному раскаянному разбойнику больше радуются, чем тысяче праведников.

Во дворе раздался удар била, созывавший иноков в трапезную. В то же время за дверью кельи объявился монах и громко оповестил:

— Отче, тут некий боярин просится к блаженному Антонию.

…Старец поднялся с колен, привычно уперся головой в сухой глинистый верх пещеры. Толстая свеча прогорела и потухла, а новую зажигать он не стал — в темноте тоже было привычно. Руки знали, где что лежит, и ноги ступали куда надо. Да и полной темноты в пещере не было давно. Антоний мог видеть все, что нужно. Свет проникал из небесных обителей, и старый монах был для него окном. Кроме того, свет был теплым, даже горячим, он согревал старца промозглыми зимами. Вот почему Антонию не требовалось много одежды. А также много пищи и воды. Старец обходился куском хлеба и кружкой воды в день, иногда — в два дня. Укрощенное с юности тело иного не желало.

Антоний вышел в подземный проход, направился к наружной двери. У входа в пещеру лежали завернутые в тряпицу хлеб и церковная просфора, стояла бадейка со свежей водой. Старец вынул из-за веревочного пояса другую тряпицу, положил на траву, забрал приношение и скрылся в пещере. В своей земляной келье он налил воду в две глиняные кружки и отнес бадейку с остатком обратно. Затем взял одну кружку, просфору и пошел к другой келье.

— Брат Исаакий! — позвал он затворника. — Господь снова послал нам пищу и воду.

Эта келья не имела входа. В земляной стене было оставлено маленькое оконце — только руку с кружкой просунуть. Антоний поставил на него воду и положил хлебец.

— Спаси тебя Христос, брат, — ответил ему глухой голос.

Убедившись, что затворник еще не умер, Антоний подождал, когда тот заберет кружку и отдаст другую, на замену. Затем ушел, ничего больше не сказав.

В келье старец прожевал немного хлеба, растерев его зубами в жидкую сладкую кашу. Тут застучали в дверь пещеры. Антоний отложил трапезу и отправился встречать гостя.

Им оказался боярин князя Всеволода варяг Симон. Монашек, пришедший с ним, остался ждать снаружи, а варяга Антоний увел в келью. Для гостя запалил свечу, предложил сесть на земляную приступку, покрытую ветошью и служившую скамьей, — стоймя варяг доставал доверху плечами.

— Отче блаженный! — заговорил Симон. — Дивную историю поведаю я тебе. Только начну не с начала, а с недавнего, с того, как побили нас на Альте поганые половцы. Как ты и сказал — все сбылось, до единого слова. Божьим гневом побеждены мы были, и сам я ранен, что уже и не чаял никакой надежды. Вокруг в поле пировали на человечине волки, и лед был у меня на сердце. Так лежал я среди моря смерти и вдруг увидел над собой в небе превеликую храмину, ту же самую, какую много лет назад видел на море. И наполнилась моя душа горькой тоскою, ведь не выполнил я назначенного мне. Тогда взмолился я к Богу, чтобы спас меня от погибели и дал еще малый срок жизни. В тот же миг душа моя на время покинула тело, и не ведаю, как все было дальше. Только знаю, что некая сила подняла меня с горы мертвецов, на которой я лежал, и перенесла в иное место, на берег Трубежа неподалеку от Переяславля. Когда душа моя вернулась в тело, я обрел себя целым и невредимым — ни царапины нигде не было. А со мной вместе, к великой радости, стояла моя дружина. Все обретались в полном здравии, даже те, кто в битве на моих глазах стал мертвым, мертвее не бывает. Со слезами возблагодарили мы Господа и вошли в город, так как половцев вокруг не было. Там я взял в своем доме две вещи, снова сел на коня, и поскакали мы в Киев, к нашему князю. Здесь же, в Киеве, оставалось тело моего несчастного сына, погибшего от руки убийцы. Через два дня мы въехали в киевские ворота. Но в княжьих палатах не нашли ни Изяслава, ни Всеволода и узнали, что чернь посадила себе другого князя. Тогда я забрал из церкви тело сына и отправился в обратный путь. А по дороге зашел сюда, в монастырь, чтобы отдать тебе, Антоний, те две вещи.