Александр Сегень - Невская битва. Солнце земли русской Страница 32

В том, конечно, не совсем Ратмирка виноват был. Во мне тогда что-то не то происходило, внутри, в самой середке души моей будто какая-то гнильца завелась, и часто я становился гневлив и раздражителен не по причине. И все потому, что никак не мог забыть свою любовь с Февроньей. Сколько раз пытался в кого-нибудь еще влюбиться — не получалось. Еще в Торопце, помнится, понравилась мне Евпраксия, а все равно не сладилось с нею. И потом несколько раз подобное повторялось. Уж и невеста была мне сосватана, очень пригоженькая пятнадцатилетняя Услада, по крестильному имени — Ирина, дочка княжого сокольника Андрея Варлапа Сумянина. И чего бы мне было, дураку, не влюбиться в нее ради грядущего счастья?.. Но перед сном, бывало, начну мечтать о ней, а вместо нее сама собою в зрительных образах Феврошенька моя выходит на крыльцо, зовет к себе в дом, обнимает, целует жарко, слегка прикусывая мне губы… Эх!.. И оттого я с каждым днем все нелюбовнее к людям сделался, сохнуть стал. Раньше для меня то пустой звук был, что кто-то там по ком-то сохнет, а теперь, на себе испытав, познал я, какое это мытарство для души человечьей — от неутомленной любви чахнуть!

Однажды я не выдержал и поделился своими горестями с князь Александром. «Ничего, — молвил наш Славич, — до первого ратного похода. Как говорится, война для мужчины — самое лучшее лекарство. Вот пойдем мы в полки, а из полков кто тебя ожидать будет? Ирина Андревна. И ты будешь знать, что не та, прежняя, а сия, новая, любовь у тебя впереди, по возвращению. Так, новою любовью старую и придавишь».

Легко ему рассуждать, будто он старик и все на себе испытал. Сам-то… Ему хорошо, на ком женился, с той и слюбился. Чадо породил, заботы мало, одно счастье и душевный покой. А влюбленному быть — адская мука, если любовная цель твоя недосягаема.

Глядя на то, как счастлив со своей женой Александр, грешный я разбойник, злился и мечтал свою злобу на ком-то излить. К Ратмиру присматривался — напиться хмельного зелья да и подраться с ним от всей души, а хотя бы сегодня вечером. Держись, Ратмирище! Спиноза ты этакая!..

И тут вдруг по окончании нашего полдника в глазах у меня все так и потемнело, когда внезапно объявился на взмыленном коне и с лицом, источающим неслышные громы, не кто иной, как ижора Ипатий, человек, коего мне вовек не хотелось бы видеть, благоверный муж моей Февроньи, ради христианской верности к которому она и возвратилась в свои ижорские дали.

Тот, кому доводилось видеть счастливого соперника своего, поймет мои чувства, как все во мне разом вспыхнуло черным огнем. Влюбленный глупец, я первым делом подумал совершенную нелепицу — будто ижорец явился сообщить самое страшное, что умерла моя Февроша. И если бы он сообщил таковое известие, я бы немедленно бросился на него и задушил бы своими руками.

Но у него иная весть была привезена. Соскочив с коня, он дождался окончания благодарственной молитвы, произносимой архиепископом Спиридоном, приблизился к Александру, низко поклонился ему в ноги и громко залепетал, коверкая русские слова на свой ижорский лад:

— Досвооль молвити, княсс Алексантррр! Важная весть!

— Говори, Ипатий, — тревожно глянув на Брячиславну, разрешил Ярославич.

— Так сто брат мой, Пельгунен Филипп, в досоре быль, так сто на перегу речки Невы. Там… Там, где Нева уходи в Алатырьско моррре. Раннно утром он быль там в досоре и видель, како присол много свейский снеки. Так сто целых сто свейски снеки. И на них много, оччччен много ратных люди и кони, много орусыя у них. Воевать они приели на тебя, княс Алексантррр!

Я когда его слушал, об одном думал — легко представлял себе, как сей таратор мог по-собачьи лаять. Даже смысл его слов не сразу проник в мою глупую башню, в коей хранились мозги, напичканные одними бесполезными мыслями. И лишь когда увидел, как смертельно побледнела княгиня Александра Брячиславна, как приосанился князь наш, Александр Ярославич, как стряхнулась старческая пыль с лика архиепископа Спиридона и какими ястребами и соколами встопорщили свои перья дружинники, только тогда свистящей и радостной стрелой вонзилось в меня долгожданное известие: «Война!»

— Ну, спасибо тебе, Ипатий, за то, что приспешил ты сообщить нам безотлагательную новость, — слегка поклонился гонцу князь.

— И тебе спасипа, — сказал ижорец.

— Ну?.. — повернулся Александр ко всем нам. — Дождались!

— С нами крестная сила! — осенил себя и нас архиепископ.

— Саночка, ты бы шла теперь к себе, к Васе, — ласково спровадил князь свою голубку. Она покорилась его воле, и когда мы остались без нее, взялись держать совет, как быть. Я сразу предложил:

— Сей же день выходим в полки!

— За твоим лекарством? — подмигнул мне Славич.

— Не только за моим. Для каждого из нас не худо будет кости поразмять.

Тут Домаш Твердиславич на меня сердито зыркнул:

— Погоди ты, Савво, тут нельзя сгоряча. Ижорянин бачит, що свии на ста шнеках приплыли. Иная шнека до шестидесяти человик с десятью конями вмещае. Допустим, на каждой по пятидесяти их да по десять фарей. Сто шнек множим на пятьдесят и на десять… Получим до пяти тысящ войска и до тысящи коней. Крепкий полк! А сколько мы теперь можем абие собрать?..

— За осемьсот человек я ручаюсь, — ответил Александр.

— Осемьсот… Сего мало, — малодушно сказал Юрята. Я этого Юряту всегда недолюбливал. Удальства в нем не наблюдалось. Что пел красиво, этого не отнять, но певцов у нас и без него хватало, к примеру, Ратмир куда лучше. Хотя и удальцов без него еще больше, нежели певцов, было. А рассудительных я ни когда не любил.

— Маловато, — согласился Александр, — но если мы сначала устремимся на ладьях по Волхову, то по пути полсотни насобираем, да ладожан в Ладоге еще сотню возьмем. Почти тысяща получится. Зато добьемся главного — внезапности.

— Главное для тоби, княже, не это, — усмехнулся Костя Луготинец. — Знамо дело, хочешь впервые без отца со врагом управиться.

— Врать не буду — хочу, — честно признался Ярославич. — Очень хочу. А пока станем с отцом согласовываться, время утратим. Да и отцу моему разве теперь до наших дел? Не сегодня-завтра снова явится проклятый Батый. Киев ему в мечтах мерещится, я так мыслю — нынешним летом он на Киев двинет свои поганые рати. Великому князю надо оборону продумывать, как не дать татарам овладеть Святым стольным градом Русским. И вот теперь я пришлю к нему гонца или сам поеду просить о помощи… Нет!.. Ей-богу! Пойдем, братцы, сей же день, да вборзе ударим по свеям!

— Благословляю, — тихо, но отчетливо сказал тут архиепископ Спиридон, и я чуть было не бросился к нему, желая облобызать. — Иду теперь в Софию. Вы же собирайте войска да приходите все ко мне крест целовать. — И ушел голубчик.

Так просто решилось дело. Сомневавшиеся пошли на попятную, и Домаш с Юрятой взялись рассуждать о том, что и впрямь негоже отвлекать Ярослава Всевыча, коему тяжелые приуготовления к новому нашествию Батыя ныне ни дня покоя не дают. Он, бедный, не имеет времени в Новгороде побывать, ни с внуком, ни с маленькой дочкой понянчиться. Маша ведь, сестра Александрова, родилась накануне Масленицы того года и оказалась на несколько месяцев моложе своего племянника, Василия Александровича.

Молодец, Ярослав! Уж и внуки у него пошли, а он нее равно с супругой своей о продолжении рода старался. Не успела Феодосия родить Марусю, как вскоре вновь понесла, и теперь не пустая ходила по Новгороду. Александр тут о ней сразу вспомнил и отправил Домаша сообщить Феодосии Игоревне о полку на свеев и попросить ее прийти в Софию для материнского благословения. Вот уж что хорошо умел Твердиславич, так это сообщить горестное известие кому-либо и не заставить человека убиваться. И если кого-то в Новгороде уязвляла внезапная смерть, то всегда посылали Домаша Твердиславича к матери ли несчастного, к вдове ли, к отцу или братьям, чтобы мягкосердечно оповестить горемычных.

Мы же тем временем все вместе отправились поднимать дружины наши, смотреть их, смотреть коней, смотреть ладьи, доспехи, оружие, какие имеются припасы для похода. Душа моя пела — наконец-то займусь делом, которое даст мне возможность не думать о сердечной занозе.

Никого не нужно было долго уговаривать, весть об Александровой решении стаей ласточек разлетелась по Городищу и Новгороду, дружинники наши борзо начищали свои орлиные перышки, сбирались и выстраивались. Ощеривались дружины копьями, сверкали начищенными мечами и топорищами, лощеные кони нетерпеливо перетаптывались копытами, тоже взволнованные предстоящим походом — а как же! — конь понимает все, точно как и человек, ничуть не меньше. А иначе, не ведая Божьей и человеческой справедливости, как могли бы кони сохранять рассудок при виде всего, что творится на белом свете!

Когда осматривали ладьи и насады, я не сдержался, чтобы не уязвить Ратмира: