Борис Изюмский - Плевенские редуты Страница 32

В Крымскую войну, командуя ротой, Осман штурмовал Малахов курган и был тяжело ранен.

«В те времена, — подумал он сейчас, — царь Николай считал мою страну смертельно больным человеком, но мы вышли победителями. Может быть, и ныне случится чудо?… Во всяком случае, Плевну мы уже превратили в турецкий Севастополь».

Совершив вечерний намаз, Осман снова отправился на редуты, а возвратившись оттуда, приказал отбить телеграмму в Истанбул:

«В ответ на Вашу высокую депешу.

Сражения идут непрерывно — днем и ночью. Уповая на помощь Пророка, стараемся сопротивляться и побеждать неприятеля. Потери сильно ослабили нас… Но позиции следует удержать… Да одарит Всевышний тело его величества здоровьем, да сокрушит его врагов».

Солнце встало высоко, когда пришла еще одна депеша от султана:

«Его величество приветствует Вас и осведомляется о Вашем здоровье. Ваши великие победы достойны почитания. Ваше решение удержать позиции очень уместно. Услуги и победы, которыми мы обязаны Вашей смелости и помощи Всевышнего, увенчали нашу высокую славу. Все сердца пребывают в спокойной уверенности…»

Далее следовало обещание прислать провиант на шесть месяцев и зимние полушубки-ягмурлуки.

Значит, предстоит в Плевне зимовать. Только бы удержаться в эти решающие часы.

Была какая-то двусмысленность и большое неудобство для русской армии от существования в Болгарии двух Главных квартир: царя и его брата — главнокомандующего. Чувствовал себя скованным, опекаемым и болезненно переживал это главнокомандующий Николай Николаевич. Дублировались, обретая невнятность, распоряжения, шла неразбериха согласований, борьба самолюбий, все уклонялись от решений самостоятельных.

Странная, парадоксальная ситуация сложилась и с военным министром Милютиным. Он неотлучно состоял при царской Главной квартире, но участия в руководстве боевыми действиями не принимал. Только «сопровождал», был свидетелем того, как государь вносил бестолковщину, вмешиваясь в распоряжения главнокомандующего, вместе с ними, в свите, ежедневно отправлялся на позиции к закусочному редуту, где все завтракали и откуда возвращались с чувством исполненного долга.

Жизнь у царя в Горном Студне текла по такому размеренному, невозмутимому распорядку, словно он продолжал пребывать в Красном Селе.

Шли обедни, молебствия, лейб-медик Сергей Петрович Боткин осматривал царя, страдавшего катаром желудка. Потом следовали утренний кофе, прогулка, выезд-пикник «на позиции», не отменявшийся даже в самый сильный туман, когда и в десяти шагах не было ничего видно, не то что позиции. Эти завтраки на «императорском редуте», между Тучинским оврагом и деревней Радищеве, или же на «царском валике», тоже были частью ритуала.

Перед приездом царя и его свиты на «валик», здесь — во главе огромных фургонов с посудой, ледником с замороженными фазанами, омарами, живой форелью, шампанским и белым кюрасо — появлялся юркий розовощекий генерал, заведовавший кухней. Повара срочно готовили «пожарские» котлеты.

Царь садился за столик, накрытый на пять кувертов. Остальным стелили скатерть на земле.

После завтрака государь ставил раскладной стульчик на горке и долго разглядывал в подзорную трубу очертания Плевны. Затем он отправлял курьеров в Санкт-Петербург. И снова прогулка, на этот раз в коляске, в лейб-казачьем мундире, по лагерю, с заездом в лазарет, где государь раздавал кисеты, книги духовного содержания.

— Императрица прислала вам гостинцев, — говорил он, входя в палату. И тусклым голосом заученно спрашивал, не ожидая ответа: — Как рана? Где получил?

Равнодушно желал:

— Ну, выздоравливай.

В 9.30 вечера Александр, вместе с самыми приближенными, пил неизменный чай с лимоном. Ему вслух читали статьи из журналов, газет. Далее игралось «три робера в ералаш».

Перед тем как отойти ко сну, монарх обычно подавал шутливую команду:

— Вынимай па…

Все присутствующие, зная, что речь идет о папиросах, заканчивали громко:

— …троны, — и начинали курить.

С собой «на фронт» царь взял камердинеров, гардероб-мейстеров, лакеев, истопников, метрдотеля с официантами, французского повара Вавасера и парикмахера Жермо, дворцовую челядь разного назначения. Каждый его переезд требовал до пятисот подвод, одних только конюхов да денщиков было почти сто двадцать человек.

В ставке царя вечно толкалось множество залетного народа, лиц без определенных занятий, праздношатающихся, сиятельств, которые числились «состоящими для поручений», «находящимися в распоряжении». Приезжали в Главную квартиру, как на Невский променад, чтобы просто и родственно повидаться.

В свите можно было встретить четырех царских сыновей, графов Адлерберга, Бенкендорфа, князей Воронцова, Шереметева, Шаховского, баварского принца Арнульфа — племянника короля, румынского генерала князя Гика.

Во время посиделок у высочайшего стола собиралось до ста человек — изощрялся в остроумии краснобай князь Эмиль Витгенштейн-Зайн-Берлебург; развлекал царя маленький, кругленький, с острыми глазками и всегдашней улыбочкой шталмейстер генерал Стюрлер; любуясь собой, восседал красавец герцог Лейхтенбергский; циник и выпивоха, весь ушедший в брюхо генерал Зарубин отдавал должное закускам; читал отрывки из «Походного дневника» сочинитель граф Соллогуб, щеголявший в полувоенном костюме и хвастливо заявлявший, что записи ведет «не тацитовским способом» — без гнева и пристрастия. То одному, то другому Соллогуб намекал, что от степени его благорасположенности зависит, попадет ли он в «Историю войны».

В самом дальнем от царя конце стола, стараясь казаться как можно незаметнее, жался художник Павел Осипович Ковалевский, состоявший официальным баталистом при штабе Действующей армии.

Человек по природе совершенно мирный, ненавидящий военные походы и сопряженные с ними трудности и опасности, Ковалевский лишь по какому-то недоразумению занимал свою должность и в обществе августейших особ чувствовал себя крайне неуютно.

В свитских адъютантах ходили сынки знати, прибывшие ненадолго и за крестами. Такие адъютанты, получив задание «ознакомиться с обстановкой», обычно не доезжали до позиций, отсиживались где-нибудь в кустах, за камнями и потому их прозвали «закаменскими».

Все это пило, завистничало, интриговало, состояло, путалось в ногах людей деловых, наушничало, проедало казну, жадно глядело в руки царя — не перепадет ли награда? И, действительно, награды раздавались клевретам щедро: получил ее в день рождения цесаревны ее супруг, командир корпуса, подоспевший на поле боя к концу сражения; получили любимцы по поводу рождения у царя внука.

На площади Горного Студня возникли целые улицы из палаток сиятельных особ, выстроились обозы, неподалеку паслись конские табуны. Во всем этом было что-то от ярмарочного балагана.

Войну полагали вести по образцу красносельских маневров. Трудно было уяснить, кто же здесь главнокомандующий.

Царю расставили стульчик на «императорском валике», в безопасном расстоянии от турецких редутов. Александр, сев поудобнее, положив ногу на ногу, вялым движением руки поднес к глазам длинную подзорную трубу. При этом худое лицо его приобрело выражение обеспокоенной: утомленности. Позади царя почтительно сгрудились генеральские лампасы, аксельбанты, вензельные эполеты, сине-зеленые отглаженные мундиры, лакированные штиблеты, белые перчатки.

Милютин устроился на траве, под деревом, подальше от царских глаз. Что ему — военному министру, по существу отстраненному от руководства операциями, — оставалось делать, как не подчеркивать свою непричастность к событиям в присутствии истинных вершителей войны? Что делать, если ему отведена монархом роль почти стороннего человека?

Одному богу ведомо, чего стоило Дмитрию Алексеевичу вот так лежать под деревом, надвинув фуражку на глаза!

Внутренне Милютин был напряжен до предела. Сейчас сдавала новый экзамен — первый она сдала блистательно при форсировании Дуная — его армия. Да-да, его, им перестроенная и выпестованная, с преобразованным офицерским корпусом. Но, господи боже мой, наши доморощенные стратеги хотят лбами, только лбами, протаранить редуты, идут в бой вслепую, не имея общего плана действий, подчас зарываясь.

Вот взять хотя бы рейд несомненно способного и достаточно бравого генерала Ромейко-Гурко. Молод, энергичен. И план был смел — прорваться за Стару Планину, вызвать там панику, двигаться на Константинополь… Но… не подумали как следует о резервах, растянутых коммуникациях, малых силах своих… И откатились.

Правда, заняв Казанлык, Гурко оказался в тылу у пятитысячного отряда турок, засевших на Шипкинском перевале. Вместе с частями подоспевшего 8-го корпуса Радецкого он штурмовал Шипку и закрепился там малыми силами.