Август Цесарец - Императорское королевство Страница 32

Петкович сидит на плоском чурбаке у поленницы. Этот звук тюремного колокола словно врезался в красочные видения его души, и все они заколебались, смешались, исчезли, но не пропали совсем. Как будто камень упал в тихое озеро, в котором глубоко, до самого дна отражаются прибрежные пейзажи. Заколебались и помутнели образы. Но когда поверхность воды успокаивается, они появляются опять ясные, чистые, прекраснее, чем в действительности. Когда в глазах страдание, отражение жизни в них прекраснее самой жизни. Здесь, на чурбаке, как в мягком кресле, грезит Петкович с открытыми глазами о свидании со своей принцессой. А там, к столу, вернулся Мачек. Он только что выиграл партию в шахматы с Ликотичем и сейчас со всеми подробностями комментирует Рашуле недавно разыгравшуюся сцену, как у Ромео и Джульетты, между Петковичем и воображаемой Региной — безумие не только в том, что он спутал Регину в другой женщиной, но и в том, что он вообще ее ждал. Ее, кокетку, с десятью кавалерами на каждом пальце! Он, наверно, ревнует, от ревности и рехнулся! Отелло, толкует Мачек с какой-то странной усмешкой, будто сам он Яго. Рашула слушает его, а думает о своей Зоре, и пресловутое «чересчур поздно» Пайзла не выходит у него из головы. Что Пайзл имел в виду? Чересчур поздно надеяться на освобождение Петковича? Но означает ли это, что чересчур поздно рассчитывать на всякое примирение между ними? Испытующе смотрит он на Розенкранца, старательно что-то складывающего и вычитающего в своей истрепанной записной книжке. Наконец рассеянно соглашается с Мачеком:

— Да, вы правы, господин Мачек.

Мачек воодушевился и разболтался пуще прежнего. Говорит он, впрочем, шепотом, чтобы Петкович его не услышал. Но говори он даже громко, Петкович все равно не обратил бы на это внимания. Принц Гейне раскрыл книгу, склонился над ней и читает вслух, энергично жестикулируя правой рукой, словно весь мир приглашал к рукопожатию:

Ein neues Lied, ein besseres Lied,О Freunde, will ich euch dichten,Wir wollen hier auf Erden schonDas Himmelreich errichten![42]

— Браво, браво! — радуется он.

Ворота растворились, и начальник тюрьмы пропустил в них коренастого, широкоплечего человека с крупными карими глазами и огромными ручищами. Поперек жилета у него висела толстая золотая цепочка, какие из тщеславия любят носить примитивные люди, лишенные вкуса и интеллигентности.

— Значит, только один пациент, — говорит он баритоном, — да и тот в карцере.

— Если господин доктор пожелает, я могу его выпустить из карцера на осмотр.

— Нет, нет, оставьте его там! У кого есть охота драться и задирать других, у того все в порядке.

— Остается жена Ферковича и еще один самый тяжелый больной.

— Знаю, знаю.

Доктор Колар, бывший военный лекарь, а сейчас тюремный врач, оглядел двор, задержал взгляд на расцарапанном лице Рашулы, едва заметно ответил на приветствие писарей и отошел от начальника тюрьмы, оставшегося стоять у ворот. А сам он останавливается возле кухни и смотрит на Петковича. Колар — врач общей практики и поэтому весьма низко ценит коллег-специалистов, рассматривая свою универсальность суммой всех медицинских специальностей. Так, например, он считает себя очень способным хирургом, поэтому особенную страсть питает к операциям. Из этого можно было заключить, что душевные болезни, где скальпель бессилен, его не особенно интересуют, так это и было на самом деле. Но боже упаси, чтобы он признался, что не знает, как поступить с душевнобольным. Еще минуту назад он самоуверенно говорил начальнику тюрьмы, что Петковича во что бы то ни стало следует препроводить в камеру и держать дверь на замке, пока не решится его дальнейшая судьба. И сейчас он также самоуверенно подошел к Петковичу, который продолжает увлеченно читать, но теперь сидит, повернувшись к окну.

— Доброе утро, господин Петкович! Вы, как я погляжу, неплохо здесь устроились. Можно взглянуть, что вы читаете?

Петкович встрепенулся, порывисто вскочил, но лицо его сразу же засветилось доверием. С доктором он знаком давно, он домашний врач Пайзла и Елены.

— О, почему бы нет, доктор? Генрих Гейне, благородный принц и анархолирический поэт.

— Анархолирический? — недоуменно смотрит доктор, перелистывает книгу и возвращает Петковичу. Он плохо разбирается в поэзии, тем не менее, насколько ему известно, Гейне тоже страдал депрессией, но чтобы он был анархолириком, этого доктор никогда не слышал. — Что такое анархолирический поэт?

— А то, что все его стихи небесногармонические, хо-хо-хо! Они бы такими были, если бы Гейне жил пять тысяч лет спустя после германской революции.

— Так, так, — хмурится доктор Колар, — а как вы себя чувствуете, господин Петкович?

— О, превосходно, только голова немножко болит.

— Не хотите ли принять аспирин? — улыбается доктор Колар, кивнув головой Пайзлу, который издалека поздоровался с ним. Он треплет Петковича по плечу и незаметно нащупывает у него пульс на запястье. — Пойдемте-ка со мной! Я вам дам аспирин, он вам поможет…

— Помогает только аспирация — мечта, сбывшаяся мечта.

— Конечно, мечтать надо. А о чем вы мечтаете, господин Марко? — Он заметил, куда смотрит Петкович, а от начальника тюрьмы узнал уже о происшествии с воображаемой Рендели.

Но Петкович ему не ответил. С искаженным лицом вырвал свою руку из руки доктора.

— Вы хотите заковать меня в цепи!

— Ах, какие цепи! Я доктор Колар.

Петкович некоторое время пристально глядел на него, потом рассмеялся:

— Знаю, знаю. Доктор Колар! Но тот, другой Петкович болен, спросите у моего следователя.

— Какой другой?

— Другой? Дру-гой? — растерялся Петкович. Он озирается по сторонам и застывает с отсутствующим взглядом. — Это, — показывает он на себя, — принц Марко Гейне, пять тысяч лет спустя после революции в Хорватии. Но вы его не можете вылечить, и никто не может!

— Почему? Я доктор медицины!

— Почему? — оживляется Петкович. — Как раз потому, что вы, доктор медицины, еще не обнаружили, — добавляет он тихо, доверительно, — бациллу несправедливости. Он ею заражен.

— А где обитает эта бацилла?

Петкович как бы между прочим протер глаз.

— Желтый паук, — сказал он неожиданно и зажмурился.

— Какой желтый паук? Что это еще такое?

— Что? Неужели не помните? Когда в прошлом году у меня вспухло под глазом, я отправился к доктору, а он: «Вы пришли слишком рано, — говорит, — еще трудно определить, что это такое». Я тут же отправился к другому, тоже окулисту: «Вы пришли слишком поздно, — говорит он, — можете потерять глаз». И я побежал к третьему, к вам. «Erysipel»[43], — определили вы. «Но у меня нет лихорадки», — возразил я. «Тогда erysipeloid»[44], — уточнили вы…

— Так оно и было.

— Вот, — громко рассмеялся Петкович, — вы до сих пор так думаете. А глаз у меня загноился, и однажды, почесав, я обнаружил на ногте маленького желтого паука. Паук меня укусил, желтый, как шафран, а господа доктора, хо-хо-хо, обнаружили все, что хотите, только не то, что было на самом деле. Что они знают о желтом пауке!

— Ну, предположим, что это так, — помрачнел доктор. Эта история с желтым пауком кажется ему безумным и оскорбительным бредом. — Но вы ведь начали говорить о бацилле несправедливости.

— Разумеется, о бацилле несправедливости. Она и есть этот желтый паук, который проникает в кровь, потом в сердце, в самое сердце, вгрызается в него, терзает.

Лицо его, еще недавно улыбавшееся, свело судорогой, зубы застучали. Он снова бросил взгляд в сторону окна и заметно побледнел.

— Ну, это пройдет, господин Марко! — Доктор Колар мягко берет его за руку. — Медицина сумеет извлечь из вашего сердца желтого паука. Пожалуй, я бы смог вам его сейчас же вытащить. Пойдемте-ка со мной, господин Марко, только на одну минуту!

— Никто не в силах его извлечь, даже она! — освободив руку, отмахнулся Петкович и, умолкнув, сел на чурбак. Он как будто совсем забыл про доктора, стиснул голову ладонями и замер.

Еще какое-то время доктор стоит, выжидая, не поднимется ли он, но, вспомнив свою похвальбу перед начальником тюрьмы, нахмурился и удалился.

— Ну, как он, доктор? — шепотом обратился к нему Пайзл.

Доктор отводит его в сторону.

— Был ли у него когда-нибудь сифилис?

— Насколько мне известно, не было. Определенно, нет.

— Это я так спросил, потому что он мне только что говорил об опухоли под глазом. Но дела у него плохи. Бесспорно — депрессия. Вы, я думаю, не будете против, если мы его определим в больницу. Будьте готовы сегодня после обеда! — обратился он, понизив голос, к начальнику тюрьмы, стоявшему настороженно чуть в стороне.

— Это ужасно, ужасно! — утирает Пайзл слезу. — Но, видимо, для него лучше, если это произойдет как можно скорее.