Александр Говоров - Алкамен — театральный мальчик Страница 33

АФИНСКОЕ КЛАДБИЩЕ

Через два года я вернулся с войны. Я очень важничал, раздумывал, не отпустить ли мне усы и бородку, чтобы быть похожим на Фемистокла или Ксантиппа.

Город лежал грудой развалин — на целые кварталы растянулись обгорелые остатки стен, поля щебня и бурьяна. Жители ютились в шалашах и палатках, но уже высились строительные леса, дымились кучи извести; тысячи новых рабов из числа военнопленных трудились в каменоломнях, добывая материал для возведения беломраморных Афин.

Теперь я бестрепетно расхаживаю по рынку возле рядов, где торгуют рабами. Рабов так много, что для них устроили особый рынок, и там поминутно выводят на камень продажи то стыдливую персиянку, то мускулистого фракийца, то грустного ионийца-ремесленника. Рынок выплеснулся за ограду, шумел в улицах и переулках, казалось, что все в Афинах кинулись очертя голову торговать — менять, продавать, покупать, наживаться.

— Благородные и щедрые! — слышится елейный голос. — Мужи афиняне! Взгляните на этого раба. Ай-ай-яй, какие мышцы, какая грудь! Вот истинный Геракл, клянусь богами! Ай-ай-яй!

И работорговец восторженно цокал языком. Меня даже бросило в жар: да ведь это мои старые знакомые — лидиец и египтянин! Судя по их благородным посохам и белой одежде, они приобрели себе почетные права и теперь торгуют безбоязненно на рынке.

Я постарался встретиться взглядом с египтянином. В его узких глазах, красноватых, как кремень, не отразилось ни удивления, ни страха. «Ты ступай своей дорогой, парень, — как бы говорили эти глаза, — у тебя своя дорога, у нас своя».

Есть харчевня возле Акрополя, где поэтичный Илисс струит голубоватые воды по плоским камням долины.

Я пригласил туда Мнесилоха, который совсем одряхлел и почти ослеп. Тонконогая девочка-найденыш, которую старик назвал Микой, водит его теперь в Пританей бесплатно обедать — единственная награда за участие в войне.

Мы возлегли на свежем воздухе, где тень платана похожа на черное вдовье кружево. Нам подали мелкую рыбу, зажаренную в сухарях, салат из маслин, медовую дыню. Маленькая Мика сосредоточенно лакомилась финиками.

— Пища богов! — вздыхал Мнесилох, обсасывая беззубым ртом ломтик дыни. Он стал дряхл, и никто уже не приглашает его попировать, поразвлечь хозяев, переночевать...

— Пейте, ешьте! — потчевал я. — Алкамен теперь богат. Оказывается, боги есть. После стольких мытарств они наконец сделали Алкамена человеком.

— Ох, — шепелявил Мнесилох, — лучше иметь чистое сердце, чем полный кошелек.

— Не бубни, старик. После битвы при Микале сам лавровенчанный Ксантипп уделил мне долю из добычи, отнятой у персов.

— А Килик? Ведь Килик жив и верховодит храмом. А народное собрание приняло закон, чтобы всех рабов, разбежавшихся во время войны, возвращать прежним хозяевам.

— Но я же не просто сбежал, я воевал и имею награды. Что ты, Мнесилох, чепуху болтаешь? А помнишь, как ты укрощал Килика одним упоминанием о сокровищах, похищенных при Марафоне? Нельзя ли как-нибудь выяснить дело с тем, чтобы Килика сразить окончательно?

— Кто же после Саламина, Платой и Микале помнит о Марафоне? Да и Мнесилох уже стар, не способен возвысить голос в народном собрании. А дряхлого льва и муха обидит. Впрочем, сынок, конечно, я помогу тебе всем, что будет в моих слабых силах. Лучшее ведь, что есть у человека, — это верный друг.

Э, Мнесилох, теперь утешай не утешай, а испортил настроение человеку. Я гладил по голове маленькую Мику; она укачивала первую в своей жизни куклу, которую я привез ей из Милета. А ведь правда, как я упустил из расчетов Килика?

— Что же ты теперь? — промолвил Мнесилох. — Торговлю откроешь или заведешь мастерскую? Или, быть может, останешься во флоте?

— Ну нет, я навоевался, хватит с меня! Торговля, мастерская — это тоже не по мне. У меня иные планы. Пока я о них умолчу; надеюсь, что Фемистокл, Ксантипп и другие демократы мне помогут.

Сгорбленный нищий, опираясь на костыль, просил милостыню. Слуга стал гнать его, размахивая салфеткой, но Мнесилох вынул медную монетку и дал нищему, а я кинул серебряную.

И вдруг я вспомнил: хитро прищуренные крестьянские глаза, лицо, выдубленное ветрами и солнцем под цвет каштана... Да ведь это Иолай, тот самый, который когда-то вез раненую Мику через Эгалейские пущи!

— Иолай, это ты? Ты меня не узнаешь? Что с тобой случилось, старый товарищ?

— Не узнаю, не узнаю... — бормотал Иолай, торопясь уйти; видимо, ему не нравилось, когда его узнавали старые знакомые.

— Да ведь это я, Алкамен. Помнишь, мальчик, который дрался с варварами в ночь перед Саламинской битвой. Помнишь, как ты вез в колеснице раненую девочку и потом конь твой пропал?

Лицо нищего замкнулось в сеть морщин. Казалось, он соображает, выгодно или невыгодно признавать.

— Да, да, отважный мальчик, бедная девочка. Трудно признать, конечно... Годы прошли... Такой красивый, видный юноша стал, настоящий господин...

— Ну хватит, старик, дурака валять, — прервал я. — Раб, налей чашу и подай этому человеку.

Слуга, не скрывая презрения, подал. Иолай не стал отказываться, выпил единым духом, высморкался, стал разговорчивым:

— Помнишь, я говорил тогда? Так и вышло: дом сожгли, виноградник вытоптали, лошадь пропала, семья разбрелась.

— Разве тебе город ничего не выделил из трофеев?

— Нет, ну как же, зачем гневить богов? Дали денег на постройку нового дома, дали даже раба из мидян, слава Фемистоклу! Но виноградник и сад не вырастишь за один год, а жить чем-то надо! Хорошо соседу моему Терею. Помнишь, здоровый такой был малый? Он и золото припрятал, и рабов сохранил, и новых пригнал. Взялся за торговлю, винодельню открыл. Занял я у него раз, занял два — запутался в долгах. Выгнал он меня из моего домика — даром что я ему родич и сосед... Вот и хожу.

Прикрываясь от солнца заскорузлой ладонью, Иолай жаловался на неурожаи, на болезни, на засилье богачей, на питьевую воду, которая вдруг стала кислой, и на соль, которая стала пресной.

— А девочка та, помнишь? — разливался он. — Наверное, слава Артемиде, жива и здорова? Наверное, невестой твоей стала, зря ли ты о ней заботился?..

Что-то в его облике стало льстивое и противное. Это был новый тип городского прихлебателя — не такой, как прежний Мнесилох, насмешливый и независимый, а новый — жадный и заискивающий перед сильными.

— Ты бы, друг Алкамен, пожертвовал еще серебряную тетрадрахму — я бы за ваше счастье жертвы бы приносил, курения бы жег.

Я не слушал его. Тень печали пронеслась передо мной и на мгновение заслонила солнечно-синий, радостный день.

— Вызови носилки, — приказал я слуге харчевни. Я хотел прокатить старика Мнесилоха. После войны появились у нас в Афинах дельцы, которые сдавали внаем носилки.

Мы уселись. Старик нарочито охал, когда мы его подсаживали. Уж очень хотелось ему показать всем присутствующим: вот, мол, как заботится о нем его приемный сын! Пока мы колыхались под плотным пологом в полумраке и прохладе, я смотрел на видневшуюся в прорези шею одного из рабов, несущих носилки. По ней катились крупные капли пота, мускулы вздулись и изнемогали от напряжения. В этой же прорези виделся залитый светом, утопающий в зелени город, и мне было радостно оттого, что солнце, оттого, что звенят деньги, оттого, что впереди свобода и длинная интересная жизнь.

Вот некрополь — город мертвых. За вереницей скорбных кипарисов глухая стена, и там под навесом листвы — памятники, плиты, надгробия, урны.

Могила Мики видна издали — она стоит на холме. Это плита, на которой искусно изваяна девушка, примеряющая ожерелье.

— Мнесилох, останьтесь тут с девочкой. — Я стал подниматься, захватив с собой охапку цветов, чтобы рассыпать на могиле.

Огромные прозрачные листья кленов растопырили лягушачьи лапы; сквозь крону акаций проникали солнечные нити, играли на летучих паутинках. Здесь было безлюдно, как в те далекие годы, когда мы с Микой спасались от грозы где-то неподалеку. Щебетали птицы. Одна, певунья, беззаботно разливалась трелью, другая скромно посвистывала, наверное, трудилась, добывая себе корм.

Где теперь ты, Мика? У бессмертных ли во дворцах Олимпа, или в Аиде блуждаешь скорбной тенью, как повествует Гомер? Или ты в этой траве, в этих солнечных зайчиках, в пенье птиц?

Что такое? Там, в ограде могилы, голоса. Ага, там Эльпиника, невеста Полигнота, вот кто! Она принесла с собой левкои и гиацинты. С ней какой-то мужчина. Они возжигают огонь. Вьется голубой дымок — готовятся к жертвоприношению. Кто же этот мужчина?

Да ведь это брат Эльпиники, Кимон! Как всегда, статный, важный не по возрасту, с неподвижным взглядом суровых глаз — настоящий потомок богов, эвпатрид.

Стойте, ноги! Что мне идти туда? Живая Мика была только со мной, мертвую у меня отняли. Остался мне колченогий старик Мнесилох, беспомощный, беззубый, и с ним маленькая сиротка.