Колин Маккалоу - Падение титана, или Октябрьский конь Страница 33

— А твой сын? — спросил из вежливости Катон.

— Я думаю, он великолепно вел себя в битве, но ранен не был, — сказал, откровенно радуясь, Цицерон.

— А твой брат Квинт и его сын?

Гнев и раздражение исказили черты довольно миловидного лица Цицерона.

— Ни того ни другого в Фарсале не было. Брат Квинт всегда заявлял, что не станет сражаться за Цезаря, но и против не выступит, ибо уважает его. — Он пожал плечами. — Это худшее из того, что несут нам гражданские войны. Распадаются семьи.

— От Марка Фавония есть вести? — вновь рявкнул Катон.

— Никаких.

Катон проворчал что-то, казалось, не желая больше говорить на эту тему.

— Что мы будем делать? — спросил жалобно Цицерон.

— Строго говоря, Марк Цицерон, это ты должен принять решение, — сказал Катон. — Ты здесь единственный консуляр. Я был лишь претором, а не консулом. Поэтому ты по званию старше меня.

— Чепуха! — крикнул Цицерон. — Помпей оставил ответственным тебя, а не меня! Это ты живешь в генеральском доме.

— Мои обязанности вполне определенные и ограниченные. Закон предписывает, что организационные решения должен принимать старший.

— Я категорически отказываюсь что-либо решать!

Красивые серые глаза исследовали испуганное лицо Цицерона. Ну почему он труслив, как мышь или овца? Катон вздохнул.

— Ладно, решение буду принимать я. Но при условии, что ты поддержишь меня, когда нужно будет отчитываться перед сенатом и народом Рима.

— Каким сенатом? — с горечью вопросил Цицерон. — Перед марионетками Цезаря в Риме или перед несколькими сотнями, которые разбежались кто куда из Фарсала?

— Рим имеет истинное республиканское правительство, которое соберется в каком-нибудь другом месте и составит новую оппозицию узурпатору народной власти.

— Ты никогда не сдашься, да?

— Пока дышу — никогда.

— И я, разумеется, но не так, как ты, Катон. Я не солдат. Нет у меня этой жилки. Я собираюсь возвратиться в Италию и организовать гражданское сопротивление Цезарю там.

Катон вскочил, сжав кулаки.

— Не смей! — заорал он. — Возвратиться в Италию — значит унизиться перед Цезарем!

— Ну-ну, успокойся, прости мою глупость, — заблеял Цицерон. — Лучше скажи, что мы будем делать?

— Мы возьмем раненых и отправимся на Коркиру, конечно. У нас есть корабли, но надо поторопиться, пока жители Диррахия их не сожгли, — сказал спокойно Катон. — Соединившись с Гнем Помпеем, мы получим известия о других и тогда окончательно определимся.

— Восемь тысяч больных людей да еще все остальное? У нас же недостаточно кораблей! — ахнул Цицерон.

— Если Гай Цезарь мог втиснуть двадцать тысяч легионеров, пять тысяч нестроевых и рабов, всех своих мулов, повозки, материальную часть и артиллерию в триста потрепанных и дырявых посудин, а затем отплыть в океан, чтобы перевезти все это в Британию, — сказал с насмешливым видом Катон, — почему я не могу погрузить четверть всего того же на сотню хороших, крепких транспортов и потихоньку передвигаться вдоль берега в спокойных водах?

— О! Да, Катон! Да, да! Ты абсолютно прав. — Цицерон поднялся и трясущимися руками передал свою чашу Статиллу. — Я должен упаковать вещи. Когда мы отплываем?

— Послезавтра.

Той Коркиры, какую Катон помнил по предыдущему визиту, больше не было. По крайней мере, на побережье. Изумительный остров, жемчужина Адриатики, гористый, покрытый буйной растительностью, окруженный прозрачной, пронизанной солнцем водой, неузнаваемо изменился. Во всех некогда уютных бухточках теснились транспортные и военные корабли. Все деревушки превратились в пункты обслуживания воинских лагерей, со всех сторон их обступавших. На поверхности когда-то прозрачного моря плавали экскременты людей и животных, вонявшие хуже, чем грязевые равнины египетского Пелузия. Усугубляя всю эту антисанитарию, Гней Помпей расположил свою главную базу в узком проливе с видом на материк. Он объяснял это тем, что там можно рассчитывать на хороший улов, когда Цезарь попытается перебросить войска и припасы из Брундизия в Македонию. К сожалению, течение в проливе не уносило грязь, а, наоборот, накапливало.

Катон почти не замечал вони, а вот Цицерон постоянно твердил о ней, демонстративно закрывая платком свое позеленевшее лицо и оскорбленные ноздри. В конце концов он удалился на пришедшую в упадок виллу на вершине холма, где он мог гулять в прелестном саду и срывать фрукты с деревьев, почти забывая о ностальгии. Цицерон, с корнем вырванный из Италии, был в лучшем случае тенью себя самого.

Внезапное появление младшего брата Цицерона, Квинта, и его сына, Квинта-младшего, лишь прибавило ему неприятностей. Не желая вставать ни на чью сторону, эта пара изъездила всю Грецию и Македонию. После поражения Помпея Великого под Фарсалом они поспешили в Диррахий к Цицерону. Найдя лагерь опустевшим и узнав от жителей Диррахия, что, скорее всего, республиканцы отправились на Коркиру, они тоже поплыли туда.

— Теперь ты понимаешь, — ворчал Квинт, — почему я не хотел связываться с этим дураком Магном, явно переоценившим себя. Он недостоин завязывать Цезарю шнурки на ботинках.

— К чему идет мир, — парировал Цицерон, — когда дела государства решаются на поле брани? Ведь не могут они так решаться! Рано или поздно Цезарь должен вернуться в Рим и взять бразды правления в свои руки. И я намерен быть там же, чтобы ему противостоять.

Квинт-младший фыркнул.

— Чепуха, дядя Марк! Как только ты ступишь на землю Италии, тебя арестуют.

— Вот в этом, племянник, ты ошибаешься, — возразил с презрением Цицерон. — У меня есть письмо от Публия Долабеллы, в котором он умоляет меня вернуться в Италию! Он говорит, что мое присутствие будет приветствоваться, что Цезарю в сенате нужны консуляры моего статуса. Чтобы возглавить здоровую оппозицию.

— Как удобно одновременно стоять в обоих лагерях! — фыркнул Квинт-старший. — Один из главных приспешников Цезаря — твой зять! Хотя я слышал, что Долабелла не очень хороший муж для Туллии.

— Тем более мне нужно быть дома.

— А как же я, Марк? Почему тебе, который был ярым противником Цезаря, можно свободно вернуться домой? А мой сын и я, которые против Цезаря не выступали, должны теперь его разыскивать, чтобы получить прощение, ибо все думают, что мы дрались под Фарсалом. И кстати, как быть с деньгами?

Чувствуя, что краснеет, Цицерон попытался принять равнодушный вид.

— Это твое дело, Квинт.

— Cacat! Ты должен мне миллионы, Марк, миллионы! Не говоря уже о миллионах, которые ты должен Цезарю! И ты сейчас же, сию минуту отдашь мне хотя бы часть этих денег, иначе, клянусь, я распорю твой живот до самой глотки! — заорал Квинт.

Это была пустая угроза — при нем не было ни меча, ни кинжала. Но вопрос о деньгах усугубил растерянность Цицерона, всколыхнул в нем тревогу за дочь и негодование на бессердечность мегеры Теренции, его жены. Обладая независимым состоянием, она отказывалась делиться им с расточительным муженьком. Теренция могла пойти на любые хитрости ради денег — от перенесения пограничных камней на своей земле до объявления самых плодородных участков священными, чтобы не платить налоги. И с этими ее действиями Цицерон так свыкся, что считал их нормальными. Чего он не мог простить ей, так это того, как она обращалась с бедняжкой Туллией, которая имела все основания жаловаться на своего мужа Публия Корнелия Долабеллу. Но Теренции не было до этого дела! Если бы Цицерон не знал, что у Теренции, кроме алчности, нет никаких других чувств, он мог бы заподозрить, что она сама влюблена в Долабеллу. И потому выступает вместе с ним против собственной плоти и крови! А Туллия все хворает после потери ребенка. «Моя девочка, моя дорогая!»

Так думал Цицерон, но он, конечно, не смел высказать многое из всего этого в письме к Долабелле. Долабелла был нужен ему!

К середине сентября (по сезону — самое начало лета) адмирал Коркиры созвал небольшой совет.

В свои неполные тридцать два года Гней Помпей был очень похож на своего знаменитого отца, хотя его золотые волосы имели более темный оттенок, а глаза были скорее серыми, чем голубыми. И нос скорее римским, чем картошка Помпея Великого. Командование легко давалось ему. Унаследовав организаторские таланты родителя, он без труда управлялся с дюжиной флотов и многими тысячами моряков экипажа. Чего у него не было, так это отцовского комплекса неполноценности и его чрезмерного самомнения. Мать Гнея Помпея, Муция Терция, была аристократкой со знаменитыми предками, поэтому темные мысли о неясных пиценских корнях, которые так мучили бедного Помпея Великого, никогда не приходили в голову сыну.

Присутствовали только восемь человек. Сам Гней Помпей, Катон, трое Цицеронов, Тит Лабиен, Луций Афраний и Марк Петрей.