А. Сахаров (редактор) - Екатерина Великая (Том 1) Страница 33

Любовь любовью, а кроме того со всех сторон вести идут – народ бунтует. Между Тверью и Москвой мужики крепко встали против пруссаков… Всё солдат с фронта поджидают. Команду из Москвы посылали – так мужики ту команду разбили, смяли… Послали полк с генералом Виттеном – насилу их одолел. Укротил. И в Астрахани бунтуются. В Галицком уезде… Белевском… Волоколамском, Епифанском, Каширском, Тверском… Мужики себе свободы тоже требуют, как дворяне получили. Ну, тут дело опасно – страшно мужичье-то море… Тут надо действовать осторожно, чтобы, народ против немцев поднявши, тем народом всё царство не повалить, дворян не разогнать.

Задумался Григорий. Императрица спрашивает:

– Деньги-то все роздал или ещё осталось?

– Раздаю, раздаю – всё от тебя, матушка, раздаю… Благодарят солдатушки тебя за твоё жалованье.

– Гриша, сядь-ка сюда!

И, навивая на белые свои пальцы его золотые, пшеничные кудри, шепчет Фике:

– Только ты смотри, Гриша, осторожней. Сила ты моя неуёмная!

– Так, мы сила… И мы – твоя сила, Катя. Ты нами и правь… Веди! Куда прикажешь, туды и пойдём!

– Куда уж мне указывать… Это пусть Панин Никита Иваныч показывает. Моё дело – вас миловать!

– Катя! – задыхается Григорий. – Катя! Э-э-эхх! Расшибём кого хошь. Прикажи! Стеной встанем. И все так. Все. Намедни гетман-то, Кирилл Разумовский,[57] что отколол… И он тоже за тебя, Катя. Царь ему говорит: «Тебя-де я поставлю главнокомандующим, чтобы идти на Данию. Чтобы первого злодея моего, датского короля, взять да на остров Малабар послать. Самую-то Данию мы Пруссии отдадим, а мне только Шлезвиг бы достался! Веди ты, говорит, армию…» А Разумовский ему режет: «Ваше величество! Мне две армии надобны будут: одна вперёд на Данию пойдёт, а другая за ней, смотреть, стеречь, чтобы первая-то не разбежалась…» Ха-ха-ха…

Хохот Григория потряс, стены тихого кабинета. Катя зажала ему рот рукой.

– Что ты, Господь с тобой! Ишь горластый. Услышат!

– А намедни ко мне ещё офицеры Ингерманландского полка пришли. Осмелели. Жалуются, что у них в Ораниенбауме делается – беда. Наши солдаты к голштинцам как денщики приставлены – ухаживают за ними, сапоги чистят, кашу носят… Ей-бо! Ну, и я говорю – чистите, чистите, авось когда-нибудь и надоест…

Катя смеётся вместе с ним, а точный ум её отмечает: стало быть, в Ораниенбауме уже есть наши…

– А лейб-кампанцы что? – спрашивает она.

– Что? Лютуют, лапушка! Пальцы грызут за то, что «он» их упразднил… Львы! Тигры! Медведи голодные…

Фике вспомнилось – только что приехала она впервой в Петербург, так побывала в Преображенских казармах, смотрела, откуда Елизавета Петровна повела на переворот своих преображенских солдат. Низкие деревянные здания, будка, полосатые столбы. Гауптвахта. Колокол, под колоколом часовой в тулупе ходит… Да, тогда было дело малое, теперь куда шире… Дурак муж такого натворил, что даже король Прусский его топорной работе не рад… Нет, тут уж надо действовать аккуратней. Парень хороший Гриша-то, да уж больно прост…

– Милый ты мой Гришенька! Ну, иди, иди. Я устала.

– Ох, и не говори! Как ты давеча на обеде-то плакала, инда все наши сердца изболели… Родная… Ну-ка, подь-ка сюда!

И маленькая Фике потонула снова в его могучих объятиях.

Глава одиннадцатая

АРХАНГЕЛОГОРОДСКОГО ПОЛКУ УНТЕР-ОФИЦЕР КУРОПТЕВ ФЕОФАН

Тёплым майским вечером дорога не пылит, весёлыми тульскими местами идёт по дороге к родной деревне Левашовке Архангелогородского полку унтер-офицер Феофан Куроптев.

Идёт – ровно пляшет. Уволен вчистую – ему ведь конь самого генерала прусского Зейдлица бедро сломал, копытом наступивши.

Идёт Куроптев бойко, однако на палку опирается. Как положено – кафтан зелёный, плащ серый, у костров сзади опять прожжённый, за плечами мешок. В мешке – гостинец родной Левашовке: десяток картофелин отборных из прусской земли. Ежели посадить – вырастут важнеющие… у нас-то этого ещё мужики не знают – темнота!

Вот уж видать – господский дом левашовский встал на горке, за парком. Сквозь липы да берёзы от вечернего солнца горят его окна… Маковки берёз тоже горят и крест на колокольне церковной. На войне – пушки, гром, крики… А тут тишина. Поля всходят зеленями, берёзки гнутся, ветками длинными качают, словно здороваются.

Спустился Куроптев с горки, под горкой деревня – тут же темно, сыро… От стада пыль ещё стоит. Идёт Куроптев деревней, ровно пляшет, ребятишки по сторонкам бегут, дивуются: что за человек?

Постучал Куроптев в окошко родной избы, отодвинулось оно. Старушка смотрит оттуда в повойнике, беззубым ртом шевелит, жуёт:

– Чего тебе, служивый?

– Мамушка, родная!

Вытянулся Куроптев во фрунт, шляпу снял, одна нога только у него ровно у петуха – подшиблена. Стоит бодро.

– Унтер-офицер Куроптев Феофан представляется матери родной по случаю прибытия домой со славной войны. Честь имею явиться с царской службы. Вот он я!

– Фимушка, чадушко рожёное… Болезный мой! Да что ж это у тебя ножка-то? Об одной ноге ты, что ли? Ай-ай-ай!

Спешит старая из избы, ноги подкашиваются, слёзы льются, сынка обымает, целует… Ах ты несчастный какой… Господи-батюшко!

– Никак нет, счастливый я, матушка, – голову-то домой принёс… А сколько там нашего брата полегло… Не счесть. А батюшка где?

Сказал, да примолк.

Втихую облилась слезами старая, рукой глаза прикрыла, на церкву машет.

– Там, давно там, родимый… Отмучился… На погосте лежит. А вон брат Зиновей с поля идёт… Да и Ульянушка, твоя жёнка-то, с барщины с бабами бежит…

Чего и было! Жена с радости о землю грянулась, заголосила. Соседи сбежались – руками машут, дивятся… Староста пришёл Селивёрст Семёнович. Сидели в избе, и за полночь рассказывал Куроптев про свои походы. И как под Гросс-Егерсдорфом своё геройство доказывал, и как под Цорндорфом пострадал…

Рассказывает Куроптев, рукой поводит, а в тёмной избе уж на полу убитые товарищи лежат, всем чудится, кровушка их течёт, раненые стонут и поперёк всей избы идёт на гнедом жеребце фельдмаршал Апраксин толстющий, весь в регалиях, брылья распустил. И вот теперь после таких-то побед, после Кунерсдорфа пришлось солдатушкам идти в ретираду… А всё измена! Да, измена! Дворяне солдатскую кровь пруссакам продали за своё весёлое житьё.

Слушал народ Куроптева невесело, а брат Зиновей, тот поднял голову, глазами сверкнул:

– Да и у нас в деревне почитай всё то же! Не лучше… И нас баре немцам продали…

И стал втихую, шёпотом рассказывать… Царь-то новый дворян от службы освободил, свободу им дал. Ну, они и рады – мы-де свободны. А вы, мужики, нету! Вы-де нас кормить должны. Старый-то наш барин, Василий Акинфиевич, дай ему Господи царство небесное, с год уж, как померши. Молодой барин со службы сразу после Указу в деревню вернулся, стал жить да поживать. Говорит – тут как всё налажу, в Москву перееду… В Москву он, барин, жить поедет, а вы-де, мужики, меня кормить будете… В Мо-оскву! Барин-то молодой, Акинфий Васильевич, старосту нашего Селивёрста Семеныча уволил, да, уволил…

– Уволил он меня, – сказал и Селивёрст Семёнович и кашлянул. – Это точно. Правильно…

И почесал в бороде.

– А теперь у нас новый приказчик… Господин Хаузен… Пленный из пруссаков. Не ты ли, братец, его на нашу голову и в плен-то забрал? Был у нас рыжий кобель, на цепи что сидел, – помнишь? Так пруссак этот куда лютее. За один месяц все недоимки за три года с мужиков собрал. У мужиков все чуланы, все чердаки, все погреба обыскал… Душу вытряс… У мужиков, говорит, после царского Указа ничего своего нету. Всё барское. И сами вы, мужики, тоже барские… Рабы, одно слово… Ну, баре и рады… Продали нас бояре пруссакам…

Низко свесил Зиновей свою голову, сидит, замолчал. А Феофан свесил ещё ниже. Ин сколько он ни воевал, сколько своей крови ни лил – вон оно как дело-то обернулось. Пруссака он перед собой штыком колол, а он вон на-поди – сзаду заскочил да его самого в Левашовке встречает. Измена на фронте, измена в деревне… Нету тут тишины… Так чего делать?

Глянули – а уж в окошке светает… С зарёй подыматься на барщину. А пока что пошёл он с Ульяной спать на сеновал…

Наутро, почистив пуговицы на кафтане, подтянув пояс, заковылял Куроптев на барский двор. Утро свежее, лёгкое. Дом стоит барский широкий, низкий, перед домом цветки цветут. Долго ждал Куроптев, уходил, ворочался… Наконец пришёл – уж на балконе сидит барин – в пёстром халате, в малиновой ермолке. С трубкой. Чай он кушает. Барыня за самоваром, в чепчике белом, кругом ребят насыпано… Учитель с ними молодой.

Дворовый доложил, привели Куроптева под балкон. Барин с балкона перегнулся боком, смотрит.

– Ты кто таков, герой? – спрашивает барин, а сам кусок пирога в рот запихивает… – А? Ммм… А! Куроптев Феофан! Помню, помню что-то… В каком полку служил? В Архангелогородском? Так, так… Ну что ж… Теперь войны нету, так ты работать должен. Человек без работы – злодей… Отчаянной жизни человек… Эй, там! Дуняшка, поднеси герою рюмку водки! Заслужил, заслужил! Герой! А мне, Лизонька, отрежь ещё пирожка… Хорош! Хвалю!