Племенные войны - Александр Михайлович Бруссуев Страница 33

— Молчать, каналья! — прошипел Бокий разухарившемуся Петерсу. — Троцкому скажу — он мигом тебя прищучит!

Ленин принялся составлять список первоочередников, начав, как водится, с царя, его семьи и прочих великих князей.

Следует сказать, что ленинский список воплотился в жизнь неукоснительно, то есть, конечно, воплотился в смерть. Позднее убийство Моисея Урицкого знаменовало новую эру в построении молодого государства рабочих и, так сказать, крестьян. Канегисер пробрался в Народный комиссариат внутренних дел Петрокоммунны на Дворцовой площади, воспользовался уборной и не смысл за собой, подкараулил в вестибюле Урицкого и засадил в него весь магазин из пистолета. Потом вернулся в туалет, чтобы спрятаться, но по характерному запаху был схвачен, тут же судим, макнут головой в пользованный унитаз, и уж после этого расстрелян по законам военного коммунизма. С 30 августа, когда, собственно говоря, и случилось убийство Урицкого, главного чекиста Петрограда, наступил «красный террор».

Но плоды террора пожинал уже не Петерс, столь алчущий кардинальных мер, а вернувшийся из отпуска Дзержинский. Следствие по делу Мирбаха не дало ничего, что и требовалось доказать. Раздувать его никто не собирался, тем более в поисках мнимых соучастников где-то в Перми.

Но секретарь ячейки депо и два охранника этого не знали, да и не хотели знать. Им важно было покарать, такое, видать, случилось у них настроение.

11. Красная гвардия

Даже мельком брошенный взгляд на своих визитеров дал бы Тойво возможность поразмышлять на досуге: отчего такая агрессивность, зачем оружие и какие, собственно говоря, преследуются цели. Взгляд-то он бросил, вот досуга у него уже не было.

Секретарь — пацан, отравленный «Капиталом». Не то, чтобы он был младше Антикайнена, но его убежденный фанатизм, что есть обычные люди, а есть — вожди, которые гадят золотом, ставила его на одну ступень со страдающими максимализмом подростками. Такие молодые фанатики опасны, а еще опасней — такие же фанатики, только старые. У секретаря их ячейки имелся очень хороший шанс заделаться со временем именно таковым.

Пришедшие вместе с ним люди, вооруженные винтовками Мосина, казались потенциально опасными. Примкнутые штыки эту опасность только подчеркивали. Зачем — штыки? Чтобы можно было сделать больно — вот зачем. Вряд ли они, не кадровые солдаты, а просто наемные вояки, руководствовались караульными уставами в отношении самой винтовки, предписывающие снимать штыки только при разборках оружия. Четырехгранный клинок, присоединенный к стволу — это лишний вес, это своя специфика стрельбы, это не вполне удобно, в конце концов.

Этим людям было наплевать и на секретаря, и на Тойво, да и на ЧК, по большому счету. Может быть, в свое время их не приняли в чекисты по каким-то соображениям? В самом деле, не каждый маньяк получал возможность тешить свою кровожадность, сохраняя при этом подобие неприкосновенности.

— Хорошо, ЧК — так ЧК, — согласился Антикайнен. — Только, может, сначала на подпись на моем мандате посмотришь? И свой покажешь?

Сказав это, Тойво чуть сместился в сторону от стоящего напротив него грозного охранника с готовой к штыковой атаке винтовкой в руках. Вокруг никого не было, даже собаки не бегали. А если и бегали, то уже убежали: почувствовали своим шестым собачьим чувством, что дело неминуемо идет к кровопролитию.

Секретарь немного смутился — мандата у него никакого не было. А без него все это получалось самоуправством чистой воды.

— Ладно, пусть товарищи чекисты с тобой разбираются! — оправдал он свои действия. Добровольной народной дружине не нужны мандаты, ими движет революционная бдительность! «Революционный держите шаг, неугомонный не дремлет враг», как бы сказал в этом году Александр Блок в своих виршах «Двенадцать».

— А чего тут разбираться? — бесстрастным голосом произнес охранник и без замаха очень ловко уколол Антикайнена в живот.

Точнее, он намеревался воткнуть свой штык в живот финна, да Тойво одновременно сделал два движения: первым — резко сместился в сторону, уцепившись для быстроты маневра за плечи секретаря, вторым — подставив этого секретаря под штык.

Два движения слились в одно, а лезвие винтовки легко и беззвучно пронзило спину несчастного железнодорожника и вышло из его груди на добрых пять сантиметров между ребрами. Вероятно, он ничего не почувствовал — только толчок, потому что с изрядной долей удивления посмотрел на окровавленный кончик штыка, вылезший из его тела и легко вспоровший рубашку.

«Почему это происходит именно со мной?» — подумал Тойво. — «Если поблизости образуется зло, то оно непременно задевает меня, пытаясь унизить, нанести вред, либо вовсе — уничтожить. Словно магнит, когда два разных полюса притягивает друг к другу. Получается, что я — добро? Чепуха, доброта — это, конечно, мое качество, но не моя отличительная черта».

Мысли эти пронеслись у него в голове так быстро, как движется свет, со световой скоростью, так сказать. Антикайнен не мог найти ответы на риторические вопросы, касательные добра и зла, да, в принципе, уже и не искал. Свои поступки, вынужденные или сознательные, Тойво привык для себя мерить одним критерием: сможет он с этим потом жить, или нет? В первую очередь это относилось к терзаниям совести.

В нынешней ситуации Антикайнен был уверен, что жить он после содеянного будет долго и счастливо, по крайней мере, до следующей атаки Зла. Поэтому, еще не успел умереть секретарь, еще не вытащил из его тела свой штык один из нападавших, еще не опустил приклад своей винтовки ему на голову другой, подошедший сзади, как Тойво выхватил из кармана маленький плоский браунинг, перевел предохранитель, отвел руку назад и спустил курок. Это движение у него получилось очень ловко, потому что ранее в поезде на Хельсинки было уже отрепетировано.

Голова охранника, готового обрушиться на него сокрушающим ударом приклада, дернулась, в ней появилась еще одна дырка, которая оказалась несовместима с человеческой жизнью.

Тотчас же Антикайнен повернулся к человеку, заколовшему, пусть и нечаянно, секретаря железнодорожной ячейки. Их глаза встретились. В одних горела злоба, в других — ничего не горело, разве что печальная решимость. Бывает, наверно, такая решимость — печальная. Тойво выстрелил ему в грудь и огляделся вокруг.

А ничего вокруг не изменилось! Народ с вилами на выстрелы не сбежался, летний день все также покойно скатывался к ночи. Да и сами выстрелы прозвучали, как хлопки пистонов — уж больно несерьезный был пистолет у Антикайнена.

Человек со штыком завалился вперед, человек на штыке завалился назад.