Василий Ян - Том 4 Страница 34

— Крест, значит! — объяснил один из рыбаков.

— А по-нашему ты где научился?

— Я долго жил в Юрьеве, был конюхом у русских купцов, а крыжаки меня увели в Ригу в свое войско. Тяжко мне стало там у них. Крыжаки нам недруги. Их нельзя пускать туда, где живут добрые, честные люди. Они обманщики, разбойники. И я сказал себе: «Янек, если ты хочешь быть честным, иди к тем, кого рубят и жгут крыжаки». И я ушел от них.

— А конь у тебя был?

— Был добрый конь!

— Куда же он делся?

— Крыжаки учуяли, что я не зря ругаюсь с ними. «Видим, что ты не наш, — говорили они. — Но живым ты от нас не уйдешь». И они заперли меня в сарае для дров. А коня моего увели. Утром хотели мне суд учинить и повесить на березе. А я проломал крышу в сарае, да и убежал в лес, когда все крыжаки еще спали.

— Где же это было?

— На берегу озера, близ реки Омовжи. Тут началась эта буря, и я обрадовался, что крыжаки не найдут моего следа. Я шел через снег и льдины, пока не свалился. Здесь ваши люди меня подняли, а то бы я замерз и пропал…

— А далеко ли рыдели? Где они теперь? Поди, в Юрьеве?

— Они там давно собирались, говорили, что надо готовиться к большому походу: «Пока новгородцы еще не пришли в Юрьев, надо самим напасть на новгородцев». Магистр приказал идти скорей на озеро и там поймать русского князя Александра. «Он еще молод, петушок, и мы ему голову свернем». Пся крев!

Янек еще долго охал и ворчал:

— Тысяча чертей и две ведьмы!

Возле устья обледенелого ручья на западном берегу озера утонул в сугробах исад — рыболовецкий выселок. Приземистые старые избенки крыты камышом и еловой корой. Над трубой, сделанной из пробитого глиняного горшка, приветливо вьется сизый дымок, как бы говоря путнику, что в этом домишке бьется жизнь и греются у пузатой печки люди, хлебая горячую уху из чудских снетков.

Пронеслась галочья стая и рассыпалась по берегу, среди сетей, растянутых на кривых кольях. Галки с гомоном сновали повсюду в поисках остатков рыбы, привезенной с последнего улова.

Несколько выдолбленных челноков и утлых семерок, сбитых из семи досок, лежало кверху дном на берегу. Тут же стояли рядком перевернутые длинные, тяжелые, залитые смолой насады, каждая из которых может поднять по двадцати и больше рыбаков.

Из-под одной такой лодки раздался пронзительный лай, и оттуда выскочила мохнатая белая собачонка и понеслась в сторону озерной равнины. Раскрылась покосившаяся дверь ближайшей избенки. Мальчик лет десяти в меховом треухе, запахивая на ходу старый зипунишко, кинулся за собакой. Он остановился и стал всматриваться в белую даль озера.

Одинокий, высокого роста, плечистый путник быстро приближался, легко скользя на коротких охотницких лыжах, подбитых шкурками, снятыми с жеребячьих ног. Мальчик с восхищением смотрел, как уверенно передвигается на лыжах красивый, стройный юноша с румяным от мороза лицом и заиндевевшими бровями. Все на нем казалось складным и хорошо прилаженным для дороги и для охоты.

«Не иначе как зверолов! — решил мальчик. — И нож медвежий за поясом, и полушубок выше колен, и ноги перевиты ремнями».

Путник изредка упирался в снег коротким копьем с длинным отточенным лезвием и гарпунным крюком под ним.

Вся галочья стая, шумно хлопая крыльями, улетела.

— Эй, здравствуй, удалец! — крикнул охотник. — Отстань, шелавая! — замахнулся он на шавку, с яростным лаем бросавшуюся ему под ноги.

— Колобок, назад! Это свой! — крикнул мальчик, стараясь отогнать собаку.

Шавка отбежала и уселась на снегу, продолжая ворчать.

— Верно, что свой! — сказал охотник, поднявшись на берег. — Узнала своего брата… Тебя, малец, как звать?

— А Савоськой! — ответил мальчик, смущенно подтягивая домотканые заплатанные порточки.

— Будем дружить, Савоська! Как ваша деревня прозывается? Ну и деревня: четыре двора и двадцать два кола!

— Это еще не деревня, это наш выселок рыбачий, а деревня подале будет — вон на лесной опушке, и зовется Богомолово.

— Понимаю. А в лесу, вестимо, стоит молельня под старыми березами, а близ нее живет старичок с ноготок, что зовется Миколой.

— Ты, дяденька, видно, бывал у нас?

— Бывать не бывал, а чутьем охотницким почуял. Тут наши новгородские ратники намедни не проходили?

— Нет, не видал что-то.

— Ну, значит, скоро будут.

Дверь избенки заскрипела, и оттуда выглянула женщина, накинув зипун прямо на голову.

— Ты с кем это, Савоська, тараторишь?

— Здравствуй, хозяюшка! Дай путнику обогреться.

— А ты из каких будешь? Тут по берегу много всякого люда бродит. Иного боязно и впустить.

— Я пришел прямиком из Пскова.

— Дальняя дорога! Заходи, пожалуй, обогреться, а угостить тебя, прости, нечем. Хозяин промышляет на озере. А вот как приедет, тогда и пироги с рыбой, и блинки со снетками изготовим для-ради дорогого гостя.

Хозяйственным взглядом женщина оценила путника: одет он просто, но добротно, а на поясе медвежий нож серебром изукрашен и рукоять из ценного рыбьего зуба. Видно, парень не простецкий. Она стала приветливо кланяться, приглашая в избу:

— Не обессудь нас за тесноту и бедность нашу.

Когда гость, протиснувшись в узкую дверь, скрылся в избе, женщина наклонилась к Савоське:

— Беги со всех ног к дедушке Миколе и скажи: «Подь-ка, дедушка, скорехонько к нам. Мужиков на деревне никого нет, а тут человек неведомый пришодцы, с виду-то хороший, а кто его знает, вдруг недобрый, лихой человек. А при тебе, дедушка, поди поостережется».

— Бегом, мамонька! — сказал мальчик и во весь дух помчался по тропинке.

За ним пушистым колобком покатилась шавка.

Хозяйка вернулась в избу. Гость уже сидел на лавке и низко склонился на руки, запустив пальцы в светлые кудри. Она заметила, что копье-рогатина стоит в углу, шапка и рукавицы уже висят на деревянном гвозде, а заплечная кожаная сумка лежит с ним рядом.

«Заснул. Умаялся, чай, с дороги», — подумала хозяйка. Она еще долго возилась с горшками у печки. Когда же гость пошевелился и выпрямился, потягиваясь, она заверещала:

— Время-то какое смутное пришло! Не знаешь, чего и ждать, за что браться: то ли тащиться к сродственникам на родной русский берег, в Гдовский край, да неохота — поди самим трудно, — то ли здесь оставаться, а боязно. Немец лютует по деревням совсем поблизости. Даже за Наровой-рекой побывал не раз. А вместе с немцами, тоже на конях, ездят ихние попы: кто в немецкую веру не переходит, того режут без жалости и домовье жгут вместе с малыми детьми. Уже сколько мимо нас пробежало и чуди, и летьголы со скотом прямо через озеро! Боязно, а надобно дождаться своих. Если мужики привезут домой рыбки, тогда и мы двинемся на ту сторону и там останемся пока что.

— А ты как чаешь: скоро ли станет тише? — спросил путник.

— Ежели сюда придут с большой силой новгородцы, они отгонят немца… — Хозяйка прервала речь, услыхав шаги на крыльце. — А вот и дедушка Микола с Савоськой.

В избу бесшумно вошел невысокий старичок в белом шерстяном домотканом шабуре [70]с большим откидным воротником. Старичок был весь белый: и остроконечный колпак из зимнего зайца, и белые онучи, и даже новые, еще светлые, лапоточки. К поясу на сыромятном ремешке был привязан горшок для подаяний. Когда старик снял заячий колпак, над его головой снежным пухом поднялись серебристые седые волосы.

— Мир дому сему и богомольной хозяйке его! — проговорил старик, крестясь.

Он низко поклонился отдельно хозяйке и отдельно гостю. Тот поднялся, коснувшись головой закопченного потолка.

— И тебе благодать! Жить и здравствовать еще сто лет, — звучным, сильным голосом сказал гость и, в свою очередь, низко поклонился старику.

Тот подошел ближе и, приставив ладонь к бровям, стал всматриваться в лицо путника.

— Ты, видать, не из нашенских, псковских? Не суздальский ли? Откуда пришел?

— Пришел, да и весь сказ. Из берлоги вылез.

— Ты мне на дудочке не подыгрывай. В берлоге злобные звери живут, а у тебя лик светлый. А на сердце, кажись, тревога.

— Али, может, кручина сердце томит? — из своего угла спросила хозяйка. — Ты, дедушка, садись поближе да погомони с гостем. Пускай расскажет, какая у него тревога.

Старик опустился на скамью, опираясь на суковатую палку. Прибывший гость глухо заговорил, сдвинув брови:

— Как же не горевать, как же не кручиниться? Я дружинник у князя Александра Ярославича. На Русскую землю идут в волчьей злобе и жадности и немецкие рыдели, и литовские лесовики, и свейский король со своими кораблями да натравливают на нас всех, кого могут.

— Истинно, как волки лютые подбираются, — вздохнув, сказал старик.

— Зверь лучше: зверя можно на цепь посадить, а немец сам норовит всех заковать в железо и с белого свету сжить. А мы уже поняли, что нам житья не будет, пока не выйдем против него всем миром, плечо к плечу. Надо не мешкая браться за топоры и рогатины и одной стеной пойти на рыделей.