Галина Серебрякова - Юность Маркса Страница 34

Поединок между Шлетцером и Медведем должен был состояться не на рапирах, а на кривых саблях, согласно «вызову». Молчание предшествовало появлению дуэлянтов. Было известно, что совсем недавно, будучи «на гастролях» в Гейдельберге, Медведь эспадроном едва не заколол насмерть чемпиона-фехтовальщика Бруно.

Дуэль между лучшими боннскими рубаками произошла из-за соблазнительной вдовы педеля.

— Пусть кто хочет думает, как ему угодно, но госпожа Штокциплер — приличнейшая и благороднейшая дама, — сказал Медведь, кипятя пунш в одном из студенческих подвальных кабачков.

Шлетцер, игравший в домино за соседним столом, небрежно потребовал разъяснения, считает ли Медведь его сестру менее приличной. Согласно студенческим представлениям о чести, Медведь, не имевший желания кого бы то ни было оскорблять, попытался отдать должное достоинствам сестры приятеля, но Шлетцер не унимался.

Бешеное дуэлянтское честолюбие, спрятанное под наружной, выработанной, согласно студенческому кодексу поведения, иронической миной, не раз вооружало Шлетцера саблей.

— Если госпожа Штокциплер — приличнейшая и благороднейшая, то, следовательно, моя сестра — не самая лучшая из числа здешних дам?

Спор, привлекший внимание окружающих, был поспешно оборван Медведем, объявившим войну в установленной для того форме.

Несмотря на ссору, враги вошли в бильярдную вместе и даже держась под руки. Карлу объяснили, что, следовательно, они прибегли к правилу, согласно которому дуэлянтам разрешается до поединка сохранять дружеские отношения.

Маркс весь превратился в зрение.

Обменявшись рукопожатием, дуэлянты заняли указанные позиции в двух противоположных концах комнаты.

Два картинных прыжка — и они скрестили оружие. Медведь напирал, тесня противника к стене. Но сила была ему помехой. Отступая и заманивая врага, легкий Шлетцер, гарцуя, носился по комнате.

Хмурый, гримасничающий, неловкий Медведь заметно ожесточался и зверел. Зрители, сбившись в кучу, ждали исхода, тяжело дыша, подражая движениям сражающихся, участвуя мысленно в схватке.

Как всегда в поединке, конец наступил нежданно, подкрался незамеченным. Сила сгубила Медведя. Сабля была слишком легка и ничтожна для его мускулов. Разозлившись, он взмахнул ею, как плетью. Шлетцер давно подстерегал этот обезоруживающий жест. Он мгновенно рассек противнику вскинутую руку. Выронив оружие, зарычав, Медведь выбежал из бильярдной.

5

Дома боннских профессоров, выстроенные из темного шифера, были все на один фасон: квадратные, гладкие, двухэтажные, крыльцо — под навесом. На дверях, повыше резной ручки, висели именные таблички.

Профессор энциклопедии права Пугге предпочел для себя железный колокольчик.

— Хоть какое-нибудь отличие, — говорил он.

Во всем остальном дом Пугге был с виду обычным профессорским жильем, несколько запущенным. В палисаднике, на клумбах, меж цветов пробивалась трава, забор давно не обновлялся, и калитка, сорвавшись с петли, скрипела.

Профессорская экономка, которую считали также его любовницей, говорила соседкам, что хозяин беден, неряшлив, к тому же пьяница.

Это была женщина робкая и несчастная, носившая бессменный рваный черный чепец и стоптанные штиблеты с обвислыми ушками по бокам. Раз в неделю приезжала в старой карете мать Пугге — толстая, важная старуха, о скупости которой ходило много толков.

Госпожа Пугге приезжала, чтобы читать сыну проповеди, сватать невест, пересчитать столовое серебро и пригрозить лишением наследства.

В дни ее визитов Пугге с утра становился мрачным и вечером напивался.

Профессорская квартира была убрана рыжим плюшем, фамильными портретами и искалеченной мебелью. Плюш покрывал столы, кресла, полы. Он был пропитан пылью, ядовитой, как плесень. Иногда профессор, возвращаясь под утро пьяный и растерзанный, будил экономку, требуя от нее свежего воздуха.

— Я задыхаюсь, — кричал он, срывая воротничок, разматывая шейный платок и сжимая виски, — откройте окна, двери. Пусть в каждую щель ворвется воздух. Я задыхаюсь от пыли. Она всюду: на ваших волосах, на моих книгах, на портретах, на всем Бонне. Мой мозг, мое сердце разъела пыль. Я хочу жить, понимаете вы, старая рухлядь, называемая женщиной!

— Проигрались и перепились, — говорила экономка кротко и уныло.

— Если б я был богат, если б я не был профессором энциклопедии права… С детства я хотел дышать чистым воздухом, и отец сек меня за это и запирал дома. Я хотел быть моряком, путешественником, кем угодно, но мог выбирать только между рясой священника или халатом профессора.

— И слава богу, другой не может получить даже фартука дворника, — отвечала экономка, помогая Пугге подняться на второй этаж в спальню.

— Куда девать свои силы в этой стране пыли, в этом городе плюшевых чучел, старых напыщенных дураков и молодых кутил, которые будут впоследствии чванными дураками?

— Бывают и старые кутилы, — шепнула экономка. — Ложитесь, господин профессор, успокойтесь. Дайте, я надену вам колпак на голову.

— Ночью — колпак, утром — лекции. Я жить хочу, двигаться, думать! Может быть, я любить хочу!

Экономка поспешно закрывала форточку и стягивала на шнуре плотные гардины.

Духота и темень не отрезвляли Пугге.

— Тот, кто хочет жить, — грустно говорила ему пожилая женщина, раскладывая в ногах кровати шлафрок, — живет себе без рассуждений. Но вы, точно одержимый, отгоняющий духов: жить, жить! Я вот хоть и натерпелась горя, но ем, слава богу, с аппетитом, крепко сплю, молюсь усердно и не ропщу. Даже порой бываю всем довольна. А вам, господин профессор, чего не хватает на свете? Ценить не умеете.

Пугге давно не слушал увещеваний.

— Для жаждущих, для добрых мир — камера пыток. Бесцельная борьба. Наш век отмечен клеймом пошлости. Из тысячи противоречий и враждебных устремлений создан человек. Так было, так будет. Безумец — тот, кто думает торговым договором, премудрой газетой, постройкой железной дороги осчастливить человечество. Человек каменного века был так же жалок, как я теперь. Все в мире нестройно. Мы обречены желать недостижимого, идти во тьме, как кроты. Я хочу жить, но пыль убивает меня. Проклятие над нами! Смерть!

Конвульсивно рыдая, профессор зарывался в подушку.

6

К декабрю здоровье Карла сдало. Усталость от чрезмерной умственной работы нагнала бессонницу, головные боли, вялость.

Отец и мать в частых письмах посылали сыну всю углубленную разлукой нежность. Карл отвечал им редко, кратко.

Почтовые дилижансы привозили из Трира упреки и жалобы. Карл забывал письма на столе, на подоконнике, меж страниц штудируемой книги. Белые тонкие листки укоризненно шелестели, требуя выполнения сыновнего долга.

Мать беспокоилась, пьет ли Карл кофе. Когда Карл перечитывал записочки Генриетты Маркс, ему казалось, что она тут, рядом, в неизбежном фартуке и чепце. Он как будто слышал ее голос:

«Ты не должен считать слабостью нашего пола, что я интересуюсь тем, как организовано твое маленькое хозяйство»…

«Экономия, милый Карл, необходима в больших и маленьких делах. Какой беспорядок вокруг тебя! Книги, книги и книги. От них пыльно. Следи, чтобы комнаты твои чаще убирались, назначь для этого определенное время»…

«Моешься ли ты губкой и мылом? Надеюсь, забота матери не обижает любезную музу милого сына»…

Генриетте вторил юстиции советник:

«Прошло уже более трех недель, как нет известий. Какая безграничная небрежность… Боюсь, что эгоизм преобладает в твоем сердце. Ты знаешь, что я не настаиваю педантически на своем авторитете и сознаюсь даже детям своим, если не прав. Я просил тебя написать, когда осмотришься вокруг, но, так как прошло столько времени, ты мог бы понять мои слова менее буквально. Добрая мать озабочена и встревожена»…

Спустя два месяца после приезда в Бонн Карл, уступив уговорам родителей, отправился отдохнуть к голландским родственникам, в Нимвеген. Добравшись до Кёльна на лошадях и переночевав в почтовом подворье, он занял место на пароходе, спускавшемся вниз по Рейну.

До Дюссельдорфа небольшой белый пароход «Франкфурт» шел около пяти часов. Зима запоздала, и ничто не препятствовало навигации.

Подняв ворот пальто, семнадцатилетний студент бродил по палубе. Моросил холодный дождь. Войлочный туман стлался по холмам. Карл примостился на сырой скамье. Над кормой набухал брезент. Обычно приветливый рейнский ландшафт казался теперь угрюмым и скучным.

Сутулый человек в характерной для набожных евреев ермолке и черной хламиде сидел подле Карла.

В соломенном кресле дремала дама, укрытая несколькими полосатыми пледами. Ее большеногий спутник в клетчатом рединготе и толстом шарфе вокруг шеи неутомимо шагал из конца в конец палубы, дымя трубкой. Немногочисленное общество молчало. Карл откинул голову. Ровный серый цвет неба, берегов и воды успокаивал его. Карл дремал под слитный шум колес и дождя.