Владимир Аристов - Ключ-город Страница 34

Старик придвинулся ближе, сверлил гостя острыми глазками:

— Про царевича Димитрия что, Михайло, ведаешь? Царевич крестьянам и всяким черным людям сулит великие милости. — Приблизил к Михайлову лицу бороду. — Подлинно ли то царевич аль Гришка-расстрига, как царские люди бают?

— Про то, дедка, не ведаю.

Старик отодвинулся, печально поник бородой.

— Куда ж мужикам податься? От бояр теснота, царевич же великие милости сулит.

Вошла баба, та, которую Михайло видел с ведрами, стала возиться у печи. Старик покивал на бабу:

— Вдовуха Анница. Сын Игнашка тоже с Хлопком под Москву ходил да и сгинул.

Ужинали тюрей с луком и чесноком. После ужина Михайло со стариком полезли на полати. Михайло заснул сразу, не слышал, как возился и вздыхал старик. Под утро приснился Михайле сон: длинная-предлинная тянется дорога. Бредут по дороге холопы и разные бездомовные люди, спрашивают друг у дружки, скоро ли дороге конец. Едет навстречу верхоконный, рыжеусый, тот, которого видел Михайло с панами под Глинянами. Избоченившись, зычным голосом кричит: «Я — царевич ваш, пришел с панами пожаловать черных людей волей и многим жалованьем!» Михайло хотел спросить рыжеусого о том, что не раз приходило ему в голову наяву: почему паны хотят жаловать русских черных людей волей, своих же мужиков в Литве держат в великой тесноте? Почему за косой взгляд на пана вешают хлопов на глаголях? Спросить, однако, не успел — верхоконный, распялив рот, завопил: «Беда! Беда!»

Михайло проснулся. Кто-то тряс его за ногу. В сумеречном утреннем свете увидел хозяинову бороду. У старика тряслись руки:

— Беда, беда, Михайло! Государевы ратные люди в село пожаловали.

Михайло мигом сполз с полатей, напялил овчину. В ворота загрохотали. Старик и Михайло выскочили из избы. Над высоким заметом увидели щетинистую, рожу и железную шапку верхоконного. Вершник, колотя в ворота чеканом, хрипло орал:

— Эй вы, воры! Несите государевым людям хлеб-соль да челом бейте!..

Старик распахнул ворота. Во двор вскочили трое верхоконных детей боярских. На головах железные шишаки, под сермяжными епанчами кольчуги, к седлам приторочены у кого шестопер, у кого чекан. Передний смаху вытянул старика плетью.

— Воры, песьи дети, расстриги Гришки прихода ждете!

Двое конных соскочили на землю; бренча о кольчуги саблями, пошли к избе. Скоро из сеней послышался бабий визг. На крылечко выскочила простоволосая Анница, за бабой с матерной бранью вывалились ратные люди. У одного нос расцарапан в кровь. Старик метнулся к крыльцу.

— Пошто, государевы люди, бабу бесчестите?

Ратный с расцарапанным носом откинул полу епанчи, с лязгом выметнул саблю, крутанул над головой. Старик охнул, зашатался, ничком повалился на заалевший снег. Ратный, размахивая саблей, кинулся к Михайле. Лисица побежал к воротам. Верхоконный сын боярский загородил ему дорогу, ратному с расцарапанным носом сказал:

— Сего вора для расспроса оставим. — Наезжая на Михайлу конем, закричал: — Бреди вперед, а надумаешь воровским делом бежать, — вмиг башку ссеку! — Ловившим Анницу ратным крикнул: — Как бабой потешитесь, тащите воруху к голове, а щенят, воровских детей, не тащите — на месте секите.

Верхоконный пригнал Михайлу к бревенчатой церквушке. Со всех дворов ратные люди сгоняли мужиков и растерзанных, простоволосых баб. Вопли, плач, брань, собачий лай. Вокруг, на поджарых коньках, разъезжали татары. У седла — саадак, сбоку — кривая сабля. Зорко поглядывали по сторонам из-под бараньих шапок раскосыми глазами. Какой-то татарин приволок на аркане нагую девку. Татарина обступили дети боярские, пялили на девку жадные глаза, торговали полонянку. У девки тряслись синие губы и от ветра на щеках замерзали слезы. Кто-то крикнул:

— Голова скачет!

Ратные люди полезли по коням. К толпе мужиков подлетел чернобородый. Под епанчей сверкали на панцире серебряные бляхи. За чернобородым скакали двое сотников. Голова вздыбил коня, избоченился, пощурился из-под железной ерихонки на мужиков, шевельнул усами, пропитым голосом крикнул:

— Большому воеводе князю Василию Иванычу Шуйскому ведомо стало, что вы, государевы изменники, не один раз мужиков к вору, расстриге Гришке, посылали, и его, вора, ждете, чтоб ему, окаянному расстриге и чернокнижнику, передаться.

Мужики жались друг к другу, хмуро смотрели на боярина. Кто-то выкрикнул:

— Поклеп, боярин! Обнесли крестьянишек перед воеводой вороги.

Голова зло сверкнул глазами:

— Ой ли? — Поманил выкрикнувшего пальцем. — Выдь сюда, заступник!

Вперед вышел приземистый мужик, покосился на гарцевавших вокруг детей боярских. Голова поднял плеть, махнул ратным:

— Сего воровского заступника посадить на кол! Над остальными вершите государев суд, как прежде указано.

Мужику скрутили руки. Молодух и девок отогнали в сторону. Ратные люди лязгнули саблями, опережая друг друга, поскакали рубить полонянников. Михайло увидел близко сверкающие клинки. Двинул плечом, сшиб с ног пешего ратного, бросился к реке. Кубарем скатился с обрыва, побежал через замерзшую реку к заснеженному бору. Над ухом пропела стрела. Когда добежал до бора, оглянулся. Увидел татарина, натягивавшего тетиву лука. Михайло погрозил татарину кулаком, полез через сугробы.

Без пути и дороги шел беглый холоп Михайло Лисица. Проходил мимо полыхавших огненными языками сел и деревень, видел скорчившихся на кольях мертвецов и синелицых мужиков-удавленников. Несколько раз встречал раскосых крымских купцов, гнавших в Бахчисарай толпы купленных у государевых людей девок и молодух.

То именем великого государя Бориса Федоровича Годунова московская рать пустошила Комарицкую волость. Окольными тропами и глухими дорогами уцелевшие от боярской расправы мужики пробирались в Путивль. Там стоял со своим войском тот, кого одни именовали чудесно спасшимся царевичем Димитрием другие — расстригой и чернокнижником Гришкой.

6

У Василия Блаженного ударили в большой набатный колокол. Звонари только этого и ждали — тотчас откликнулись колокола у Варвары, у Николы-зарайского, Парасковеи-пятницы и во многих других церквах. Со всех сторон к Красной площади повалил народ. Бежали в чем кого захватил звон. С Бронницкой примчались плечистые молодцы, перепачканные копотью, в прожженных фартуках. Из Мясного ряда притрусили мясники-торгованы. Терли заскорузлыми от крови руками потные лица, косились на кожаные фартуки кузнецов и бронников, первых запевал во всякой смуте. Тревожно переговаривались:

— Пошто сполох ударили?

— Не гиль ли худые людишки надумали учинить? Скоро от Пожара до Троицы-во-рву, вдоль кремлевской стены, от Фроловских до Никольских ворот от народа маковому зерну упасть некуда.

На Лобное место вылезли двое в чугах, стащили с голов колпаки, поклонились народу на четыре стороны. В вылезших узнали дворян Гаврилу Пушкина и Наума Плещеева, переметнувшихся, как было слышно, к тому, кого одни считали спасшимся царевичем Димитрием, другие величали вором и расстригой. За дворянами выскочил худолицый, юркий человек, по виду подьячий, петушиным голосом выкрикнул:

— Послы истинного наследника царей руссийских Димитрия Ивановича хотят к народу речь держать! Поволите ли, люди московские, слушать?

У Лобного места откликнулись несмелые голоса:

— Волим! Довольно под Годуновыми натерпелись!

И громче:

— В-о-о-лим!

С кремлевских зубцов и кровель взметнулись тучи воронья, закружились над церковными маковками. Из ворот вышел князь Катырев-Ростовский, за ним несколько бояр, дьяки и с полсотни стрельцов. Князь укоризненно колыхнул горлатной шапкой, надул пузырями щеки, с хрипотцой в горле крикнул:

— Какого ради дела самовольством собрались? Обижены чем, так били бы государю челом. Не ведаете, сколь мягкосерден и милостив молодой наш государь Федор Борисович? — Пожевал губами. — А воровских посланцев вели бы в Кремль, пусть боярам скажут, за каким делом присланы.

Кто-то в ответ насмешливо гаркнул:

— Пошто, боярин, послов истинного государя воровскими лаешь? Запамятовал, как твою рать из-под Кром батогами гнал?

В толпе захохотали. От вернувшихся из-под Кром ратных людей знали, что Катырев-Ростовский, большой воевода, когда Димитриевы казаки стали побивать московскую рать, бежал пешим, бросив казакам и доспехи и дареную Борисом дорогую шубу. Кто-то нехорошо облаял боярина, кое-какие из черных людей стали швырять в стрельцов шматками сохлой грязи. У стрельцов трусливо забегали глаза, чуяли — за многие обиды злы на них черные люди, в случае чего, не дай бог, разнесут по кускам. Подались назад. Бояре и дьяки, опережая стрельцов, забыв и спесь и дородство, первыми метнулись к воротам. Толпа гудела, требовала, чтобы посланцы читали Димитриеву грамоту. Пушкин, ухмыляясь в бороду, потянул схороненный под чугой свиток. Задрав голову, ждал. Худолицый подьячий помахал колпаком, чтобы стихли. Пушкин развернул свиток, стал читать.