Александр Богданов - Непокорные Страница 34

В ту ночь Сергей метался без сна. Он был вне себя. Во мраке кулаки его гневно сжимались; кровь стучала в висках. «Мне лгали с детства! Зачем?! Мой отец не белый офицер! Мой отец коммунистическое ничтожество, продавшее родину врагам России! Какой позор! Что могло побудить его на этот подлый поступок? Он неглупый человек… Двадцать лет в аппарате ЦК говорят о его незаурядных способностях… Сейчас он поплатился за свой выбор! Его партийные товарищи послали его на каторгу! А ведь он был у истоков революции и брал Зимний! Не он ли признал: «Мы сделали революцию, получилось вкривь и вкось, но мы ее и поправим»? Oн же мой отец! Я должен ему помочь! Что делать?» Ответ, такой очевидный, нашелся в ту же ночь, когда Сергей погружался в сон.

Замполит — Сидоров, Петр Кузьмич — оказался компанейским парнем, его круглое добродушное лицо источало дружелюбие и благосклонность и после первого стакана водки они без церемоний стали обращаться друг к другу на ты. Сергей больше молчал и слушал, а Петр говорил. Отбой давно прозвучал, пара электрических лампочек на стене не могли разогнать темноту в огромном помещении столовки; перед уходом зеки-повара оставили для них бачок пшенной каши с салом и полбуханки ржаного хлеба. «На фронте наши жмут. Противник бежит во все лопатки. До Москвы осталось меньше ста километров. Опередил наш фюрер Сталина — ударил первым, потому у красных потери и трещит все по швам. Видишь как хорошо получается, когда расчет верен. Передай солонку,» Петр круто посолил кусочек чернушки, понюхал ее и отправил в рот. «Совсем русским я стал в этом лагере, мне даже приятны манеры дикарей,» он чокнулся о стакан Сергея и допил свою водку насухо. «Как война кончится, наша семья переезжает в родовое поместье в Латвии. В Рундале у нас 800 гектаров пахотной земли и особняк. В Германии мы живем тесно. Ждем не дождемся победы.» «Я думал, что ты русский.» «Я знаю, что я неотличим,» Петр осклабил свои острые, волчьи зубы. «Нет, мы немцы из Остзейских губерний. Мы жили там сотни лет, пока нас не раскулачили большевики. Что делать? Вернулись на историческую родину, а тут война подвернулась и мое знание языка пригодилось. Я стал военным, как мой отец, мой дед и прадед. Они верой и правдой служили русскому императору; я продолжаю традицию.» «Но ты же присягал Гитлеру, причем здесь русский царь?» «Все одно — мы бьем большевиков, а они царя убили.» «Я никогда не слышал, что у Гитлера были планы воссоздать национальную Россию. После завоевания oна будет расчленена и колонизована». «Пускай. Это забота русских. Я волнуюсь о своем поместье в Латвии и больше ни о чем. Наша работа приближает победу и я горжусь этим. Редкие металлы и элементы, которые содержит здешняя руда применяются во всех областях военной и гражданской промышленности. Это наш вклад в торжество Германии.» Он закурил Казбек и продолжил, «Пункт Икс не единственный. Есть пункты Игрек, Зет и так далее. Они разбросаны по всем континентам и отовсюду наш подводный флот доставляют сырье в фатерлянд. Морская блокада Германии давно прорвана!» «Чекисты не догадываются?» «Мы их до причала на допускаем. В летнее время добыча сплавляется на барже вниз по реке, а в зимнее — продукция укладывается на берегу в ожидании весеннего тепла. Плавсредствами оперирует исключительно немецкий персонал. Хуже всего то, что чекисты пишут на меня и на Иванова доносы в управление за мягкотелость и либерализм по отношению к заключенным. В нашем лагере людей не бьют без нужды и они не голодают. Зато у нас приличная производительность труда.» «Ну, а как же доносы?» «От доносов мы откупаемся коньяком и парфюмерией.» Они долго смеялись и выпили еще по одной. «Сейчас или никогда,» Сергею показалось, что настал правильный момент и сморщив лоб он начал объяснять, «Рано или поздно это выплывет наружу, поэтому скажу сам — вчера во время проверки дел я обнаружил, что заключенный Ж-321 мой отец. Можно ли ему помочь?» Петр отвел глаза в сторону. «Не волнуйся, мы это давно знаем.» Он протянул руку через стол и похлопал Сергея по плечу. «В чем его вина?» «Троцкисткий заговор. Он бывший работник Ленинградского горкома партии и сослуживцы подсидели его.» «Какое безобразие! У красных не хватает фантазии — у них все одно — или шпион, или троцкист, или буржуй!» В притворном гневе Петр взмахнул кулаком. «Ему шестьдесят лет,» ободренный Сергей ловил каждое движение пьяного лица замполита. «Он совершенно безвреден. У нас в лазарете иногда умирают люди. Можно было бы поменять документы? Живому дать документы мертвого, а мертвому — документы живого. Никто не докопается, а мой отец тихо доживет свой век.» «Конечно можно,» икнул Петр. «Заходи ко мне завтра в политчасть. Там поговорим.» Он взглянул на свои часы. «Завтра уже настало. Пора спать.» Пожелав друг другу спокойной ночи, они разошлись по своим углам. Сергей встал поздно. Его тошнило, голова трещала и мучила сильная жажда. Бледный свет полярного солнца проникал через подслеповатое оконце в его комнатку. Здесь умещалась односпальная кровать, тумбочка и стул. Над кроватью висела большая карта Советского Союза, а на другой стене портрет Ф.Э. Дзержинского. Его скуластое лицо озаряла загадочная полуулыбка, как если бы он знал то, чего другие еще не узнали. Из глубины барака доносилось хоровое пение — вохровцы репетировали концерт ко дню Cоветской армии. Скрипнула входная дверь, тяжелые шаги остановились возле его каморки, раздался вежливый стук, «Товарищ капитан, вас срочно вызывают. Зека Ж-321 не вышел на развод и был найден мертвым.» Кровь бросилась в лицо Сергею. Он схватился за спинку стула, чтобы не упасть. Наскоро одевшись oн вышел. Вид у Сергея был внушительный — белый овчинный полушубок и шапка со звездой, кожаные сапоги, револьвер на портупее, офицерские эмблемы на рукавах и в петлицах. Блеклое жемчужное небо было безоблачным, но дышало холодом, напоминая о ранней зиме. Снега выпало мало, но изморозь сковала глинистый грунт. Два ряда бревенчатых бараков образовывали улицу. Из труб вились белые дымки. Над воротами в лагерь повыше будки КПП висел кумачовый лозунг «Наш труд укрепляет могучий Советский Союз!» Вокруг бараков, находилась запретная зона, в которой рыскали овчарки. Высокий деревянный забор, обвитый поверху колючей проволокой служил внешней оградой. Внутри находилась изгородь из проволоки под высоким электрическим напряжением. За ней находилась третья изгородь высотой три метра, тоже обвитая колючей проволокой. Нужный ему барак находился у ворот возле избы — читальни. Сергей сильно толкнул задубевшую дверь и вошел. Внутри было пусто; его обитатели были на работе. Трехъярусные койки были аккуратно заправлены, некрашенные полы влажны от протирки, в печке горели поленья. Дежурный, малорослый небритый старик в серой застиранной одежде и валенках, бросился к нему. «Это там, товарищ капитан.» Он повел Сергея между рядов. Вот он! На среднем ярусе, накрытое одеялом, лежало скрюченное в агонии тело. Голова была свернута на бок; в остекленевших глазах застыло удивление; струйка запекшейся крови натекла на подушку, а из уха торчал толстый гвоздь. «Кто нибудь видел убийцу?» Сергей в отчаянии повернулся к дневальному. Тот задумчиво надул свои впалые, бледные щеки. «Никто не видел,» и растерянно развел руками. «Кто соседи Кравцова по койке? Вызови их ко мне после ужина в оперчасть. А также соседей справа и слева.» С усилием Сергей вытащил гвоздь из уха убитого и положил его в карман. «Тело в санчасть,» распорядился он и вышел. «Дохлый номер», — рассуждал про себя Сергей, шагая по замерзшей глине. «Если повезет, то найду исполнителя, но кто отдал приказ? Тем не менее не следует спешить с выводами. Заключенные могут многое рассказать о моем отце.» Через несколько часов стемнело и в его кабинете стали появляться один за другим посетители. Они мяли шапки в руках, унижено горбились на табурете, уверяли в своей чистосердечности и правдивости и, боясь оказаться впутанными и понести наказание, были скупы в словах. Следствие с самого начала зашло в тупик: никто ничего не знал и не видел, однако все обрисовывали убитого хорошо — тихий, вежливый, доброжелательный человек; правда, друзей у Кравцова в лагере не было. «Кому это выгодно?» терзался Сергей. «Неужто Петр таким образом избавил меня о заботе о моем отце? Это чудовищно. Что здесь на самом деле происходит? Рихтер говорил, что в лагере работают несколько разведчиков Абвера. За мной следят?» Он взглянул в черное, незанавешанное окно. «Лучшее для меня в этот момент — плыть по течению; успокоиться и выполнять приказ начальства — выявлять контингент, способный работать с немецким горнодобывающим оборудованием… Дальнейшее видно будет.»

Он упорно работал месяц, читая анкетные данные осужденных, пока не отобрал сто человек, но ему требовалось создать бригаду из десяти и, чтобы сузить круг и изучить их личности, он долго беседовал с каждым из кандидатов, пытаясь понять их мировозрения. Критериями служили хорошее здоровье и сообразительность, инженерное образование и элементарное знание немецкого языка, чтобы понимать инструкции для эксплуатации оборудования. Пытаясь заполучить легкую работу заключенные часто говорили неправду, преувеличивая и приукрашивая свои способности, и Сергею приходилось быть очень скептичным и осторожным. Прошло еще несколько недель, список был составлен и представлен замполиту на утверждение. Группа была разношерстная, машинисты, механики и металлурги, все осужденные на длительные сроки по 58-ой статье, но не раздавленные несчастьем выпавшим на их долю; все с интересом к заграничной технике и желанием жить и работать. Среди них выделялся сметливостью и силой духа зэка Самойлович. До ареста он был начальником смены на оборонном предприятии в Подольске, но за год до начала войны был репрессирован. Не помогли ему ни производственные достижения, ни долгий партийный стаж. Мышеловка захлопнулась и оказался он на нарах с такими же изможденными, завшивевшими бедолагами, каким стал и он вскоре после ареста. Удивительно, что по прибытии в новый лагерь его самочувствие улучшилoсь. На кухне воровали меньше, соблюдалась санитария и гигиена, бригадиры лишь изредка отвешивали пинки и зуботычины. У Самойловича появилась надежда выжить и вернуться здоровым к своей семье. В закапанных слезами письмах его шестилетний сынишка писал о своей невеселой жизни в детдоме и о тоске по родителям. Самойлович отвечал, что не надо переживать, но твердо верить в великое дело Ленина — Сталина и ждать освобождения мамы, у который, как у члена семьи врага народа, срок был полегче, а там глядишь, годков через семнадцать и он к ним вернется; как им будет весело, мечталось ему…