Вера Хенриксен - Святой конунг Страница 34

— Какая польза была бы от этого? Я сказал ему правду, но он мне не поверил. Даже такой юнец, как он, хорошо понимает, что мне легко, если я захочу, обмануть его. Кто, кроме меня, запомнил в суматохе битвы, где я стоял в момент гибели короля? Если бы я хотел обмануть его, я сказал бы, что стоял в другом месте.

— Если бы ты попробовал поговорить с ним и все объяснить…

— Ты считаешь меня свободным человеком или рабом? Либо он верит мне, и тогда я могу говорить с ним. Либо он мне не верит, и тогда разговор неуместен. Ты хочешь, чтобы я ползал перед тем, кто считает меня лгуном?

Он замолчал и отвернулся; взгляд его рассеянно скользил по стенам.

— Ты взяла все, что нужно? — спросил он.

Она кивнула, и он направился к двери. Но тут он остановился, повернулся к ней и прижал ее к себе. Он спрятал лицо на ее шее, и она почувствовала, как задрожали его плечи.

Это произошло так неожиданно, что она в первый момент не знала, что ей сказать и как поступить. И, прежде чем она собралась с мыслями, он отпустил ее и бросился на постель.

И все, что он носил в себе последнее время, все его разочарование и его беду нашли выражение в рыданиях, таких ужасных, каких Сигрид никогда до этого не слышала.

Она села возле него, притянула его к себе, и положила его голову к себе на колени. Она пробовала успокоить его, держа за плечи, ходившие ходуном.

— Господи! — прошептал он, немного приходя в себя. — Господи!

Вслед за этим он произнес:

— Сигрид, я не знаю, посмею ли я смотреть тебе в глаза после того, что ты сейчас увидела!

Повернув к себе его лицо, она улыбнулась, встретив его взгляд.

— Почему ты не сможешь смотреть мне в глаза? — спросила она. — Ты ведь всего только человек.

Наклонившись, она коснулась своей щекой его щеки.

Напряжение его спало; вздохнув, он расслабился у нее на коленях, рыдания затихли. И он спокойно лежал, словно ребенок, глядя на нее; и он улыбался, когда она гладила его по волосам.

И только когда в дверь постучали и один из работников крикнул, что все готово к отплытию, он встал, и они вместе вышли из спальни.

Когда они вышли во двор, она с удивлением заметила, что Кальв, как обычно, принялся командовать всеми. Они попрощались с Харальдом и Хеленой, со священником Энундом, с Рагнхильд и всеми, кто оставался дома.

После этого она направлялись на пристань. Все происходящее казалось Сигрид нереальным.

Она шла между Кальвом и Суннивой, вниз по тропинке, через рощу, мимо полей, которые они засевали и урожай с которых предстояло снять другим.

И когда они поднялись на борт корабля, она спросила Кальва:

— Куда мы отправимся?

— Я думаю взять курс на Оркнеи, ответил он. — Дочь моего брата Финна только что вышла замуж за Торфинна ярла.

— Я помню ее, — ответил Сигрид.

Он кивнул.

Оба корабля вышли на веслах из залива; на одном из них хёвдингом был Тронд. Обогнув косу, они поставили паруса; ветер дул с востока.

Но как только они вышли из пролива Скарн и в сумерках в последний раз увидели Эгга, Сигрид начала плакать.

Кальв старался утешить ее, положив руку ей на плечи.

— Это я виновата во всем, — прошептала она. — Если бы не я и не мои сыновья, ты продолжал бы быть лендманом в Эгга.

— Если бы не ты, — напомнил он ей, — я никогда бы не попал в Эгга.

Море было освещено солнцем.

Пенистые волны ослепительно сверкали. И от горизонта до горизонта была лишь вода: волны и пена, пена и волны… Подобно какому-то живому существу, море плескалось, бурлило и смеялось за бортом корабля.

И все же здесь чувствовалась пустота, первозданная пустота; а морской ветер приносил лишь тоску и томление.

Корабли продвигались вперед, подгоняемые ветром и волнами, словно остатки погибшего в Рагнароке мира.

Впервые Сигрид заплывала так далеко в море, что не видела земли.

И когда очертания берега исчезли, она со страхом спросила Кальва, найдут ли они верный путь. Но он только посмеялся над ней. Указав на солнце, он объяснил ей все.

И когда наступила ночь и море стало казаться еще более пустынным под звездным небом, он показал ей путеводную звезду. И его уверенность стала передаваться и ей. И она засмеялась: она ведь с детства знала, что люди плавают по морям, глядя на солнце и звезды, просто она слишком долго засиделась на суше.

И позже, когда над морем поднялась луна и осветила белые барашки волн, а море засветилось вокруг корабля, словно раскаленное добела железо, она стояла на палубе, как зачарованная.

Взгляд ее скользил по лунной дорожке, отливающей серебром, до самого горизонта, и ей вдруг показалось, что это путь в земле обетованной; эту странную землю плывущую по морю люди иногда различают вдали, но никогда не могут достичь ее. И она поняла, почему тот, кто хоть раз увидел ее, поддается ее очарованию и всю жизнь потом стремится вернуться к морю, никогда не расставаясь с надеждой снова увидеть ее.

И, стоя так и глядя на море, она совершенно неожиданно обрела ощущение покоя.

И это казалось ей странным.

Она, покинувшая свой дом и отправившаяся куда глаза глядят, каким-то удивительным образом почувствовала, что именно здесь она дома.

Но ей не хотелось думать об этом: она просто смотрела, как лунный свет чертит руны на пенящихся волнах.

Но позднее, когда она устроилась на ночлег, мысли вернулись к ней.

Она прислушивалась к звукам вокруг себя: скрипу корабельных снастей, плеску волн, разбивающихся о борт драккара, журчанью воды, тихим голосам стоявших на вахте мужчин. Все это сливалось для нее в какую-то волшебную песнь, напоминало ей детство и когда-то знавших ее людей. Перед нею вереницей проходили их лица — лица, которые она так часто изображала на своих гобеленах.

И среди них был Турир; в первую очередь Турир. Турир на борту своего корабля; Турир, учивший ее когда-то ходить под парусом; Турир, оставшийся верным ей даже в смерти.

Турир любил в море ту свободу, которую оно давало ему. И в конце концов море поглотило его, она была уверена в этом; он так и не вернулся домой.

Ей показалось, что он снова рядом с ней; и ощущение мира, приносимое ей звуками моря, чем-то напоминало то утешение, которое она испытывала рядом с ним в море, будучи девчонкой.

Она видела перед собой и другие лица; перед ее мысленным взором вереницей проходили те, кого она знала в детстве на Бьяркее; эти лица казались ей застывшими, словно вытканными на ее гобеленах. Ей показалось даже, что перед ней мелькнуло на миг лицо ее отца, хотя он и был сожжен, когда ей исполнилось всего три года.

И снова и снова в мыслях ее было море. Море в шторм и в тихую погоду; море в темные зимние ночи и в ясные летние дни; волны, набегающие на берег, шуршание камней, плеск воды, крики птиц… Море всегда жило в глубинах ее души, всегда присутствовало в ее мыслях и снах.

И в ее воспоминаниях жили любимые ею люди, их мысли и все то, чему они ее когда-то научили.

И сознание того, что она носит их всех в себе, хотя все они уже умерли, еще больше наполняло ее покоем, разлитым над морем.

Задремав, Сигрид вскоре проснулась — она не привыкла спать на голых досках. У нее затекли руки и спина, и она повернулась, чтобы лечь поудобнее. И тут она обрадовалась, что проснулась: луна светила ей прямо в лицо, и было опасно спать в лунном свете, не закрыв при этом лица.

Она приподнялась на локте, чтобы взглянуть на Сунниву, спящую рядом. Ее лицо тоже было освещено лунным светом. Но Сигрид некоторое время лежала и смотрела на дочь.

В бледном свете луны ее красивое лицо казалось белым, как полотно. Рот ее был приоткрыт, а густые и темные ресницы бросали на щеки тень, от чего казались еще длиннее.

И брови ее были черными, словно нарисованными углем.

«Смуглянка, — подумала Сигрид, лежа и глядя на дочь. — Да будет судьба ее удачнее, чем была у Торбьёрг Смуглянки, любившей Тормода и потерявшей его — скальда, получившего прозвище в честь нее — Тормод Скальд Черных Бровей!»

Сигрид беспокоилась за судьбу дочери.

В свои десять лет Суннива была такой красивой, что все только и говорили об этом. Она была высокой для своего возраста и хорошо сложенной, с большими темными глазами, от взгляда которых таяло сердце того человека, от которого девочка хотела что-то получить, и глаза ее могли сверкать безудержным весельем. Темные, густые и блестящие волосы доходили ей почти до пояса.

И девочка прекрасно знала, какую власть дает ей красота.

И Сигрид — которая в свое время изо всех сил старалась наладить отношения между Кальвом и дочерью — нередко сетовала теперь на то, с какой легкостью он пал к маленьким ножкам Суннивы. Сигрид даже испугалась своего гнева, когда поняла это.

Но Сигрид напугала не только собственная вспыльчивость по отношению к дочери; ее испугало и то, что ее любовь к Сунниве готова была вспыхнуть опасным, жарким пламенем.