Вероника Тутенко - Дар кариатид Страница 34

Три километра вели полем. Нина бежала, вязла в снегу. Где-то поблизости волки подвывали пулям, но волки были даже страшнее. И Нина бежала, бежала и остановилась перевести дух, только когда вдали затеплились огоньками окна.

Все дома в деревне были переполнены, и надежда, что где-то найдётся лишний кусок хлеба или пару картошинок, была слабой. Но мысль, что Толик где-то близко, заглушала усталость.

Уже просто побыть немного в тепле, слышать людские голоса — и то радость.

Но вскоре её погасило что-то холодное, мрачное. Все лица вокруг были незнакомыми, и никто в деревне не слышал о мальчике из Козари.

А ночь опять неумолимо надвигалась холодом и волчьим воем. Пугала, как залетевшая в уют летучая мышь.

Деревня обрывалась новым полем. Нина тревожно всматривалась в белую мглу.

На окраине, как от стаи, отбившись от деревни, высилась на пригорке печальная избушка.

Свет из оконца мягко ложился на снег.

Изнутри избушку тихо освещала лучина.

На полу теснились случайные гости, искавшие приюта, на лавках стонали раненые. Среди незнакомых лиц Нина узнала семью из Козари, соседей дяди Никиты, кудрявую Настасью с двумя похожими на ангелочков дочками-близняшками.

Женщина увидела землячку и заулыбалась. Лиза и Соня радостно кивнули одуванчиковыми головками.

— Жив твой Толик, — радостно сообщила Настасья. — Ранен только. Но не бойся. Легко. Губа разорвана немного. Перевязка тут у него белая, — Настасьи провела рукой по щеке наискосок. — И поранены пальцы. Они поехали за сеном на подводах, повезут на передовую немецким лошадям. Утром будет ехать через деревню обратно.

Нина только теперь заметила, что нерешительно стоит на пороге. А дверь позади ее треплет ветер.

— Ну проходи, что ли. Все тепло в доме выстудишь, — ласково проворчала с пола женщина с нестарым еще лицом и совершенно седыми волосами, по-видимому, хозяйка дома.

Девочка потянула на себя дверную ручку, и злодей-ветер остался завывать снаружи, бросая от бессилия охапки снега в окна.

На душе сразу оттаял лед.

— Только места в избе нет, сама видишь, — продолжала все также по-доброму ворчать хозяйка. — Разве что на окошечке посидишь до утра.

Нина с радостью забралась на подоконник.

Ветер еще настойчивее кидался снегом в оледеневшие окна, но теперь завывания его не казались страшными.

В избе было светло от снега за окном. Лучины уже погасли. Храп наполнил избу. Но Нина боялась уснуть.

Мороз-мечтатель рисовал на стекле цветы и замки.

Сквозь волшебный белый город в окно заглядывала ночь.

Монотонное завывание вьюги убаюкивало, но страх не увидеться с братом был сильнее усталости.

Девочка прислушивалась к каждому звуку.

Наконец, когда тьма начала понемногу рассеиваться, Нина услышала скрип снега под полозьями.

Девочка осторожно спустилась с подоконника, прокралась между спящими к выходу и выбежала на улицу.

Глава 24

Обозы

Повозки с сеном понурым караваном тянулись к линии фронта. Горизонт время от время вспыхивал кровавым заревом. Вдали гремели взрывы.

Нина напряженно вглядывалась в лица обозников.

Впереди шли двое бородатых русских мужиков. За ними устало плелся немец с ружьем. Следом шел обозник с перевязанным лицом.

— Нинка! — радостно крикнул он голосом Толика.

Волна радости захлестнула Нину, и она бросилась на шею брату.

Он расцеловал сестренку в обе щеки. Обнял левой рукой. Правая была перевязана белой, запачкавшейся уже тканью.

Толик легко здоровой рукой подхватил сестренку, подсадил ее на повозку с сеном. Сквозь белую повязку на руке проступало пятнышко крови.

— Что с тобой? — забеспокоилась Нина.

— Пустяки! — Толик махнул рукой, словно отмахиваясь от беспокойства младшей сестренки, как от безобидной, но надоедливой мухи. — До свадьбы заживет!

— А как же немцы? — Нина опасливо покосилась на спину на человека с ружьем.

— Им уже самим до себя, — с сожалением в голосе покачал головой Толик. — Видишь, мороз какой.

Немцах кутались в платки, а поверх сапог краснели лапти.

Брат достал из-за пазухи кусок вареной конины.

От запаха мяса у Нины закружилась голова, и она жадно впилась зубами в лакомый кусочек. Со вчерашнего утра девочка ничего не ела.

— Скоро немцы остановят обозы, — забеспокоился Толик. — Будут проверять, не везем ли мы кого-нибудь к передовой, будут протыкать сено штыками. Ты спрячешься в стог. Если немец направит штык на тебя, я скажу, что здесь сестренка.

Нина послушно забралась в стог, притаилась на дне повозки.

Где-то рядом грохотали пушки, но под толстым слоем сена было тепло и уютно. Рядом с повозкой шел брат. И впервые за последние дни девочка почувствовала спокойную уверенность, что ни бомба, ни случайная пуля не коснется их повозки.

— Тпр-ру, — услышала вскоре девочка голоса.

Лошадь резко дернулась и встала.

Нина услышала немецкую речь и замерла, боясь пошевелиться.

Где-то над головой грозно прошуршал штык, и лошадь снова тронулась с места.

Заскрипел снег под полозьями.

Нина осторожно выбралась из сена. Холодно. Девочка поёжилась, натягивая пальтишко на ноги. Зубы выбивали дробь от озноба.

— Ничего, скоро приедем, — уговаривал Толик, но пути по-прежнему не было видно конца.

Снег мерно поскрипывал, покачивалась на поворотах повозка…

А Нина вспоминала другую зиму.

Хлопья снега падали в ладони и становились крошками белой французской булки. Конь весело мчал по снежным горкам.

Весело хрустела под полозьями аппетитная ароматная корочка.

Слишком, слишком много вокруг французских булок.

— Папа, — позвала девочка, задремав.

— Вставай, приехали, — осторожно потряс за плечо Толик.

Брат привел Нину в просторный дом.

В прихожей от стены к стене тянулись нары.

Совсем седой, но бодрый старичок с каким-то сказочным лицом и белоснежной бородой до пояса, грел на буржуйке ведро с водой.

— Здравствуйте, — несмело села на доски девочка.

Казалось, это единственное и бесконечное занятие старика из века в век.

Старик чуть вскинул седые лохматые брови и продолжал возиться с котлом, как будто ничто происходящее вокруг его совершенно не касалось, как будто в целом мире не было ничего, кроме этого котла и буржуйки.

— Сестра… — кивком головы показал старику на Нину подросток.

Старик молча кивнул с тем же выражением лица.

Вода весело забурлила в котле.

— Сестра так сестра, — с напускным равнодушием проворчал старик и протянул Нине кружку бурлящего еще кипятка. — На вот, согрейся.

Нина подула на воду и, обжигая губы, сделала несколько глотков, потом снова подула на обжигающую поверхность и стала пить уже не спеша. Тепло приятной ленью разлилось по всему телу тепло.

В избу то и дело заглядывали безусые и бородатые, хмурые и веселые лица. И всем старик давал кружку кипятка из ведра, так, что, казалось, белобородый хозяин вечно жил в своей большой избе и целую вечность носил воду из колодца, кипятил ее в ведре и переливал кипяток в алюминиевую кружку…

— Это внучка твоя, что ли? — заметил в углу девочку какой-то обозник с острыми черными глазами.

— Внучка-внучка, — проворчал все с тем же деланным безразличием старик и протянул любопытному кружку кипятка.

Толик посмотрел на дверь, потом на хозяина избы и перевел взгляд на сестру.

— Ты побудь пока с Петром Тимофеевичем, — и добавил, будто оправдывался. — Ты не бойся. Он у нас добрый.

Старик фыркнул, помотал головой и ничего не ответил.

— Я не боюсь, — храбро ответила Нина, робко скосив взгляд на строгого старика.

Толик выскользнул за дверь, впустив в избу целую армию снежинок.

— Вот ведь… — проворчал дедок и, кряхтя, пошел за Толиком закрыть дверь поплотнее. — Все тепло в доме выстудили. Не дом стал, а проходной двор.

К вечеру Петр Тимофеевич подобрел, что-то напевал себе под нос и даже обещал Нину научить делать деревянные ложки.

Спали вдвоем на тряпье, плотно прижавшись друг к другу на нарах. От Савельича пахло полынью и сеном.

Засыпать было приятно, ведь Толик нашелся, и теперь всё будет хорошо, а там и войне конец. И снова будут весной бело-розово клубиться сады и вдыхать на рассветах студёный туман…

… Пар вырывался из ведра и медленно поднимался к потолку. Бульканье наполняло избу странным уютом, и даже казалось, что за ее стенами нет ни зимы, ни войны… ничего, ничего…

Старик жевал краюшку хлеба у буржуйки и время от времени потряхивал сединой и фыркал, как чем-то недовольный старый кот.

Утро, холодное, хрупкое, осело на ветках лохматой сединой, ровным тусклым светом рассеялось по комнате.