Джованни Казанова - История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 1 Страница 34

Но вот, наконец, настал момент, когда я смогу увидеть богиню моих мыслей, у которой я действительно хотел бы получить помилование или умереть у ее ног. Я без труда нашел ее дом; графа не было. Мадам приняла меня, говоря весьма любезные слова, но ее персона так меня удивила, что я не знал, что ей ответить. Направляясь повидать ангела, я полагал очутиться в райском уголке, но увидел салон, где было всего три или четыре изношенных деревянных кресла и старый грязный стол. Было ничего не видно, так как ставни были закрыты. Могло показаться, что это сделано для защиты от жары, но причина была в другом: это сделали для того, чтобы не видно было, что в окнах отсутствуют стекла. Между тем, я увидел, что дама, принимавшая меня, облачена в заштопанное платье, а ее рубашка грязна. Увидев мою растерянность, она меня покинула, сказав, что пришлет свою дочь. Минуту спустя та предстала в благородном облике, легко говоря, что она ждала меня с нетерпением, но не в это время, в которое она не привыкла принимать посетителей. Я не знал, что ей ответить, потому что она показалась мне другой. Ее разоблаченная нищета превратила ее для меня почти в уродку, я вдруг понял, что больше не считаю себя ни в чем виноватым. Я удивился впечатлению, какое она произвела на меня в форту, и она мне показалась почти обрадованной тем, что я, в результате сюрприза, в свою очередь, оказался скорее неприятно поражен, чем обрадован. Видя на моей физиономии отражение всех движений моей души, она продемонстрировала на своей не досаду, но униженность, которая внушила мне жалость. Если бы она смогла или осмелилась философствовать, она имела бы право презирать меня как человека, которого она заинтересовала только своим нарядом, или из-за произведенного впечатления своей знатности или своего богатства. Она между тем пыталась ободрить меня, разговаривая со мной искренне. Если бы она могла использовать сантименты, она могла бы обезопасить себя, сделав их своим адвокатом.

— «Я вас удивила, монсеньор аббат, и я нахожу для этого основания. Вы ожидали увидеть великолепие, а нашли печальные проявления нищеты, у вас опустились руки. Правительство выдает моему отцу очень маленькое содержание, а нас девятеро. Будучи обязаны ходить в церковь по праздникам, и иметь представительный вид, которого требует наше положение, мы часто вынуждены обходиться без еды, чтобы выкупать одежду и украшения, которые нужда заставила нас сдать в заклад. На следующий день мы сдаем их обратно. Если кюре не увидит нас на мессе, он вычеркнет наши имена из списка лиц, получающих милостыню Братства бедных. Эта милостыня нас поддерживает».

Какой рассказ! Она догадалась. Чувство охватило меня, но скорее это был стыд, чем волнение. Не будучи богатым и не чувствуя себя более влюбленным, я сделал глубокий вздох, и затем стал холоднее, чем лед. Я, однако, ответил ей честно, мягким и сочувственным тоном. Я сказал, что если бы я был богат, я бы легко убедил ее в том, что она поведала о своих несчастьях не бесчувственному человеку, и моим неизбежным отъездом я продемонстрирую ей бесполезность моей дружбы. Я закончил глупым общим местом, из тех, что используются для утешения любой обремененной нуждой девицы, даже честной. Я предсказал ей немыслимое счастье, вытекающее из необоримых сил ее очарования. Это, ответила она задумчивым тоном, может произойти лишь при условии, что человек, который найдет их необоримыми, будет сознавать, что они неотделимы от моих чувств, и сообразуясь с ними, он воздаст мне должное. Я стремлюсь лишь к законным узам, не претендуя ни на знатность, ни на богатство; я разочаровалась в одном, и могу обходиться без другого, потому что давно привыкла к бедности, и даже могу обойтись без необходимого, чего вам не понять. Однако, пойдем, посмотрим мои рисунки.

— Вы очень добры, мадемуазель.

Увы! Я уже о них не помнил, и ее Ева меня больше не интересовала. Я последовал за ней. Я вхожу в комнату, где вижу стол, стул, маленькое зеркало и не застеленную кровать, с голым тюфяком. Хотелось бы здесь вообразить, что существуют и простыни; но то, что нанесло мне последний удар, была застарелая вонь, и вот, я уничтожен. Никогда еще влюбленный не бывал исцелен быстрее. Я ощутил единственно желание уйти, чтобы никогда не возвращаться, злой, что не могу оставить на столе горсть цехинов, чтобы почувствовать себя свободным от долга и оставить цену своего выкупа. Она показала мне свои рисунки, я указал ей на те, что понравились, не останавливаясь на ее Еве и не подшучивая над ее Адамом, поскольку ощущал себя не в своей тарелке. Я спросил ее для проформы, почему, обладая таким талантом, она не занимается этим всерьез, научившись рисовать в технике пастели. Я бы очень хотела, — ответила она, — но одна коробка красок стоит два цехина.

— Извините ли вы меня, если я дам вам шесть?

— Увы! Я их принимаю; я вам благодарна и чувствую себя счастливой, что наш разговор с вами завершился таким образом.

Не сумев сдержать слезы, она отвернулась, чтобы помешать мне их увидеть. Я быстро положил на стол сумму и, из вежливости, а также чтобы избавить ее от унижения, поместил поцелуй на ее губах, который только от нее зависело посчитать нежным. Мне бы хотелось, чтобы она восприняла мою сдержанность как уважение. Прощаясь с ней, я обещал вернуться в другой день, чтобы отдать дань уважения ее отцу, но я не сдержал слово.

Читатель увидит в свое время, в какой ситуации я увидел ее снова десять лет спустя. Что за размышления по выходе из этого дома! Что за школа! Размышляя о реальности и воображении, я отдал предпочтение последнему, поскольку первая зависит от него. В основе любви, как я узнал позже, лежит любопытство в соединении с предрасположением, которое природа должна была нам дать для самосохранения, и это все. Женщина, как книга, которую, хороша она или плоха, следовало бы начинать изучать с фронтисписа; если не интересно, желание ее читать не приходит, и это желание соответствует интересу, который она вызывает. Фронтиспис женщины также просматривается сверху вниз, как и у книги, и женские ноги, которые интересуют стольких мужчин, подобных мне, вызывают такой же интерес, как у книголюба — особенности издания книги. Большинство мужчин не сосредотачивает свое внимание на красивых ногах женщины, и большинство читателей не заботится о полиграфических особенностях. Таким образом, женщины правы, что так тщательно следят за своим лицом и одеждой, поскольку именно за счет этого они могут вызвать интерес к их прочтению у тех, кого с самого их рождения природа не объявила заслуживающими родиться слепыми. Но так же, как те, кто прочитал много книг, весьма заинтересованы читать новые, даже если они плохи, бывает, что человек, который любил многих красивых женщин, приходит, наконец, к тому, что интересуется некрасивыми, просто потому, что находит их новыми. Он видит накрашенную женщину. Краска бросается в глаза, но это его не отталкивает. Его страсть становится пороком, предлагая ему аргумент в пользу какого-то ложного фронтисписа. Может быть, думает он, книга не так уж плоха, и может быть, она не нуждается в этой странной маскировке.

Он пытается отойти от нее, он хочет ее пролистать, но не тут-то было, живая книга сопротивляется; она хочет, чтобы ее читали по порядку, и книгоман становится жертвой кокетства, монстра — преследователя всех, кто следует делам любви. Умный, который читал эти последние двадцать строк, что Аполлон вывел из-под моего пера, позволь сказать тебе, что если они оказались неспособны тебя разочаровать, ты человек потерянный, иными словами, ты будешь жертвой прекрасного пола до последней минуты своей жизни. Если это тебе не неприятно, прими мои поздравления.

К вечеру я сделал визит г-же Орио, чтобы предупредить моих женщин о том, что, поселившись у г-на Гримани, я не могу начинать с того, чтобы не приходить ночевать. Старая Роза сказала мне, что только и говорили о смелости моего алиби, и что эта слава может проистекать только из уверенности, что оно было фальшивым, и я должен опасаться мести в том же роде от Раццетты. Поэтому в своих передвижениях я должен соблюдать осторожность, особенно ночью. Были все основания не пренебрегать мнением мудрой старухи. Я передвигался только в компании или в гондоле. Мадам Манзони меня похвалила за это. Юстиция, по ее словам, должна была меня оправдать, но общественное мнение знало, чьих рук это дело, и Раццетта не мог меня простить.

Через три или четыре дня г-н Гримани сообщил мне о прибытии епископа. Тот остановился в своем монастыре минимистов в Сан-Франциско де Паоло. Гримани проводил меня к этому прелату, как драгоценность, которой он дорожит, и только он может ее показать. Я увидел красивого монаха с епископским крестом на груди, который показался бы мне отцом Мансиа, если бы не выглядел более крепким и менее сдержанным. Он был в возрасте тридцати четырех лет, и он был епископ милостью Божией, Святого Престола и моей матери.