Серена Витале - Пуговица Пушкина Страница 34

Мария Дмитриевна Нессельроде ненавидела Пушкина за эпиграмму на ее отца, Дмитрия Александровича Гурьева, от кого, как считали некоторые, графиня унаследовала необузданную страсть к деньгам других людей: «Встарь Голицын мудрость весил, Гурьев грабил весь народ». Фактически, эпиграмма, возможно, и не принадлежала Пушкину, но публика это приписывала ему, помня многие неприятные вещи, действительно сказанные и написанные им относительно госпожи Нессельроде, которую он искренне не выносил. Наталья Николаевна однажды поехала на бал с Нессельроде в Аничков, не сообщив мужу; Пушкин рассердился и невежливо сказал надменной графине: «Я не хочу, чтоб жена моя ездила туда, где я сам не бываю».

Те, кто доказывают, что Мария Дмитриевна Нессельроде была преступницей, приводят обстоятельное свидетельство. Соллогуб вспоминает, что утром 4 ноября Пушкин «подозревал одну даму, которую… назвал». В дни, когда Петербург кипел от презрения к иностранцу, который пролил кровь Пушкина, супруги Нессельроде неизменно поддерживали Жоржа Дантеса и голландского посланника. Тремя годами позже графиня Нессельроде выражала сочувствие и озабоченность Эрнесту Баранту, молодому французу, который дрался на дуэли с человеком, которого она назвала «офицер Лермонтов»: Михаилом Лермонтовым. Не достаточно ли этого для обвинительного акта? Естественно, госпожа Нессельроде едва ли была пылкой поклонницей обоих поэтов и в любом случае не могла быть знакома с их творчеством, так как она говорила и писала по-русски с трудом, точно так же, как ее муж, в чьих венах текла немецкая кровь и кто внушал двору Вены такое высокое уважение, что некоторые называли его «австрийским министром русских иностранных дел». Но недостаточное владение Марией Дмитриевной Нессельроде русским языком должно ее реабилитировать, так как дипломы были почти наверняка написаны русским, если не допускать участия писца, служащего или друга, который, конечно, был бы слишком опасен для человека ее ранга. И при этом ее обвинители тоже были не очень сведущи во французском языке: автократы не могут быть подчинены тем же самым нормам этикета, что и обычные смертные; кажется сомнительным, чтобы царь Александр сказал: «C’est Nesselrode» — без «мадам» или «графиня», если он называл даму, особенно поверяя такое тяжелое откровение своим гостям. Здравый смысл и грамматика говорят о том, что если такое замечание было сделано, то царь имел в виду Нессельроде, имя которого не требовало дальнейших пояснений, — а именно министра.

В течение почти пятнадцати лет, которые поэт прослужил как официальный сотрудник министерства иностранных дел, Пушкин был под наблюдением Нессельроде, по крайней мере формально. Хотя в середине 1830-х годов их иногда видели, идущими вместе по Невскому проспекту и они часто встречались на петербургских приемах, при дворе и в министерстве, вице-канцлер и поэт не могли называться друзьями. Но они не были также и врагами. Действительно, 14 декабря 1833 года Пушкин отметил в дневнике: «Кочубей и Нессельроде получили по 200 000 на прокормление своих голодных крестьян. Эти четыреста тысяч останутся в их карманах». Но даже его внушительных запасов пламенного, страстного характера не хватило бы на великую ненависть к каждому в России, разбогатевшему закулисным способом. Что касается Нессельроде, он, кажется, не затаил никакой особой злости против поэта, по крайней мере судя по дошедшим до нас документальным свидетельствам. В 1820 году он сказал о Пушкине генералу Инзову: «Нет той крайности, в которую бы не впадал этот несчастный молодой человек, — как нет и того совершенства, которого не мог бы он достигнуть высоким превосходством своих дарований»[35]. Его отношение к Пушкину, кажется, не изменилось со временем, несмотря на тот факт, что даже в зрелости «несчастный молодой человек» продолжал находить способы попадать в переделки, что означало новые неприятности для Нессельроде, не говоря уже о дополнительной работе и новых пачках папок на его столе. Без сомнения, это раздражало его. Вице-канцлер был бесконечно, поразительно ленив — и его лень, кажется, свидетельствует о его невиновности по части дипломов, так как их изготовление требовало времени, усидчивости и внимания. У Нессельроде были более важные дела, нежели заполнение формуляров дипломов; как только он мог стряхнуть бремя истории со своих слабых плеч, он посвящал себя исключительно кулинарии, выращиванию цветов и, в особых случаях, тому, что многие считали его третьим хобби, — вымогательству.

Насколько более радостным и увлекательным было изобретение новых рецептов и уход за новыми побегами орхидеи вместо пустой траты времени на копирование каких-то глупых дипломов рогоносца, много раз, печатными буквами! Но тогда что делать с предполагаемыми словами Александра: «Это Нессельроде»? Была ли это посмертная сплетня, продукт запоздалых поисков, догадка, шутка? Царь немного больше выпил в этот день? Приходит на ум, что замечание, которое приводит князь Голицын, было услышано «особой, сидевшей возле государя» на мероприятии, которое, должно быть, имело место, по крайней мере, двадцатью годами ранее, так как Александр умер в 1881 году. Слышавший мог что-то перепутать, или, возможно, кто-то рассказал ему эту историю, что-то перепутав или неправильно истолковав. Но это приводит доверие к рассказу до критической точки, когда нужно поверить, будто гости на императорском обеде решили сохранить полную и нерушимую тайну загадки, которая досаждала и должна была досаждать и волновать Россию больше, чем полтора столетия. И никакие другие сведения о Нессельроде, графе или графине никогда не вышли наружу.

DIABLE BOITEUX

Младшая дочь Пушкина вспоминала: «Авторами писем мать моя всегда признавала князя Петра Владимировича Долгорукова… Другое лицо, на которое указывала моя мать… был князь Иван Сергеевич Гагарин».

Долгоруков, Гагарин… Чувствительные наблюдатели отводят взгляд. Резкий запах серы проносится над сценой, фиолетовые вспышки разрывают темноту, люк распахивается со зловещим скрипом — и вот, взгляните и созерцайте! Сатана, являющийся в ролях, которые ему приписывало народное воображение в России с незапамятных времен: отступник, подобно иезуиту Ивану Гагарину, хромой — подобно колченогому Долгорукову (чей физический недостаток принес ему прозвище le bancal — хромой). Долгоруков демонстрировал и другие знаки от Люцифера: приземистый, плохого телосложения, с неправильными чертами лица; бегающие глаза, спрятанные за толстыми очками. Он имел ядовитый язык, талант к закулисной игре и был энтузиастом сплетен, интриг, надувательства. Он был жестоким, отталкивающим, скаредным и потворствующим, полным любви к себе и презрения к своим товарищам; ненадежный человек, всегда в войне с миром — короче говоря, обычный антихрист.

Клементий Россет был также адресатом двойного письма 4 ноября 1836 года: пакет доставили в дом, где он жил вместе с братом Аркадием и Николаем Скалоном, бывшим сослуживцем по Пажескому корпусу. Юные Россе-ты были обязаны дружбой с самыми известными писателями своего времени своей сестре — красивой, умной и начитанной Александре Осиповне, которая вышла замуж за Николая Михайловича Смирнова в 1832 году. Пушкин любил обоих Россетов и несколькими днями ранее даже спросил Клементия, как «Полководец» был принят его сослуживцами. Их реакция, сказал Пушкин, была гораздо важнее для него, чем мнение власть предержащих и аристократов. Клементий Россет решительно открыл письмо, адресованное Пушкину, и немедленно показал его брату и своему другу, делясь с ними впечатлениями. Он чувствовал, что автор, должно быть, знаком с их небольшой квартирой на Михайловской площади, поскольку адрес пояснялся на конверте с необычайной тщательностью: «в доме Занфтелебена, на левую руку, в третий этаж». Ему показалось, что он признал бумагу письма и почерк, — где он видел их прежде? Вспомнив, на следующий же день поехал искать князя Гагарина.

Гагарину было двадцать два года, он недавно возвратился после долгого пребывания в Мюнхене, где он служил в русской миссии. Он любил хорошую литературу и компанию литераторов: Вяземского, Чаадаева и самого Пушкина. Именно он представил кругу Пушкина лирические стихи отсутствующего Тютчева. Осенью 1836 года Гагарин жил на Большой Миллионной улице с другим образованным молодым человеком, из хорошего семейства, которого тоже хорошо знал Россет: князем Петром Долгоруковым. Россет пообедал с Долгоруковым и Гагариным, но не упомянул о цели своего посещения в присутствии слуг. Позже он и два его друга удалились в кабинет, где он предъявил им диплом, осторожно пробуя понять их реакцию, когда он вслух спрашивал, кто бы мог написать это и каковы бы могли быть последствия.

Эта беседа, возможно, наряду с неизвестными нам соображениями, должно быть, пробудила подозрения Клементия Россета, поскольку сразу после дуэли имена этих двух князей начали фигурировать в качестве возможных авторов роковых дипломов. 31 января 1837 года Александр Иванович Тургенев отметил в своем дневнике: «Обедал у Карамзиной. Спор о Геккерене и Пушкине. Подозрения опять на князя И. Гагарина». Тургенев следил за Гагариным на похоронах поэта на следующий день: если бы он не сумел приблизиться к телу Пушкина для последнего прощания, это было бы косвенным подтверждением его вины. Но молодой человек, который казался «очень убитым тайною грустью», подошел к катафалку и коснулся пепельного лба мертвого поэта губами. Никто, кроме Тургенева, не был переубежден этим набожным жестом: в 1843 году, когда Гагарин поступил во Французский коллеж иезуитов как новичок, многие полагали, что, движимый раскаянием, он уехал из России и ушел от мира, чтобы искупить преступление, которое было на его совести.