Александр Дроздов - Первопрестольная: далёкая и близкая. Москва и москвичи в прозе русской эмиграции. Т. 1 Страница 35

— У-у, какой сердитый! — засмеялась она ласково. А покажи-ка, что это у тебя за поясом.

— То кинжал, — недовольно отвечал он. — Фрязи мне из страны италийской привезли.

— А ну, покажи, покажи, — сказала она, и, когда князь хмуро отстегнул ей кинжал, она воскликнула: — У-у, да золотой! И как сработан! Подари его мне: может, пригодится когда.

— Сделай милость, возьми.

— Спасибо, сокол мой, — сказала она. — А что ты шумишь всё, так сердцем пня не сшибёшь, Вася. А мы вот лучше давай подумаем, как нам судьбу нашу тут же, на Москве, без беготни устроить, да так, чтобы оба мы радостны были, чтобы не мешал нам никто. Мне ведь ведомо, что вы там — князь Семён, отец твой, да другие… — налаживаете. И вот ежели бы был ты посмелее да дело это повернул как следует, так тогда… нам и гоже было бы. На моего сопляка смотреть нечего — опостылел он мне хуже редьки горькой, и убрать его с дороги ничего не стоит. Нешто это великий князь? А вот ежели бы нам так с тобой ослободиться… Да ежели бы тебе на… его место стать… — не сводя с него сияющих глаз, вкрадчиво Сворила она. — Тогда и бегать никуда не надо было бы. Всё-таки, чай, шапка-то Мономахова стоит, чтобы из-за неё потрудиться маленько!

— А откуда тебе известно про разговоры бояр? — спросил Василий, глядя в её побледневшее и возбуждённое лицо.

— А сорока на хвосте принесла! — засмеялась Елена. — Вот ежели бы такое дельце удалось, так и был бы ты со мной по вся дни. И не было бы этой твоей муки чудной. Подумай-ка… А теперь иди ко мне. Долго мне быть с тобой нельзя: хватится великий князь-то мой. Иди, сокол! Ежели бы ты вправду любил меня, по-настоящему, чего бы мы с тобой не наделали бы.

Она не то что вправду к власти стремилась, а все эти затеи её, вся игра людьми забавой для неё были. Что из этого выйдет, то и выйдет, только бы дух захватывало.

— Я не люблю тебя?! Да для меня ты… — страстно бросил он и покраснел: а Стеша? И тотчас же ответило сердце: с ней всё кончилось, не начинаясь. А он хочет жить. — Елена, радость моя, уедем! Ну, на что тебе вся эта пустяковина? Чего тебе не хватает?

Он жарко сжимал её в объятиях и покрывал бешеными поцелуями. И она, шепча огневые слова, жгла его огнём ответным. Она, правда, хотела поиграть с ним, но обожглась и теперь любила его накрепко.

В тёмной вышине играли и переливались звёзды. По дворам собаки заливались. Чётко стучали колотушки сторожей. И когда некоторое время спустя князь Василий осторожно вышел из мыльни, в душе его уже была, как всегда, осенняя мгла: нет, не то! И образ Стеши, фряжской богородицы, ещё победнее сиял в его ненасытной душе.

XXII. ЗАКАТНЫЙ ЧАС

Неподалёку от Волока Ламского по лесам и полям шумела боярская охота. Устроена была она больше для того, чтобы бояре могли на свободе потолковать о делах государских. Но ничего из этого не вышло: в последнюю минуту с боярами собрался царевич татарский Даньяр, дружок государев. Бояре думали, что великий государь не без умысла им татарина подсылал. Но золотое бабье лето так радостно сияло над затянутой парчовыми коврами землёй, так весело было скакать в звонких лесах и широких лугах, затканных серебряной паутиной, так возбуждающе ревела стая псов и пели рога, что бояре очень скоро забыли о всех делах и заботах своих и, всё забыв, носились на диких конях в золотых просторах…

Отдельно от всех ехал со своим стремянным Василий Патрикеев. Боярская тешь мало тешила его. Елена больше мучила его, чем давала ему радостей, и ненасытное сердце его уже тянулось назад, к Стеше. Но она была не Елена, и то, что она была не Елена, и было в ней ему дороже всего: сердце искало, пред кем бы преклониться. Но нечего о ней и думать.

Слушая дикий рёв стаи в звонком острове, князь Василий ехал солнечными опушками неподалёку от Московской дороги и, повесив голову, смотрел на уже привядшую траву. Будь они не на Москве, они могли бы хоть встречаться свободно. Вон новгородцы, в Москве поселённые, и те смеются над московскими обычаями. Недавно он пировал у боярина Григория Тучина, который выдавал дочь за своего же брата новгородца. И странно было москвитянам смотреть на вольные обычаи вечевиков. Когда жених с тысяцким и поезжанами приехали по невесту, родители, отдавая дань строгой Москве, вывели её было под фатой. Новгородцы загрохотали:

— Мы не фату приехали смотреть, а невесту! Кажи давай нам её.

Фату с невесты сняли.

— Ну, люба ли тебе невеста? — по обычаю Новгорода спросили жениха.

— Люба, — бойко ответил он.

— А тебе жених люб ли?

— Люб… — зарумянилась красавица.

Они поклонились один другому, и им поднесли на подносе две чарки вина. Все жадно следили за обычаем стародавним: жених с невестой должны были чокнуться так, чтобы вино из одной чарки переплеснулось бы в другую — кто пересилит, за тем будет и первенство в доме. И как все закричали, как захохотали, когда боярышня переплеснула своё вино в чарку жениха, как сконфужен был жених, как зарделась невеста! В Москве всё это было делом неслыханным. Он принял жену под фатой, даже не видавши её никогда, а теперь только и отрады находит, только и дышит, когда от неё подале. И благодаря всем этим вольностям новгородским, уже многие на Москве поговаривать стали, что в самом деле лучше, пожалуй, смотреть не фату, а человека, с которым связываешься на всю жизнь.

Князь поднял вдруг голову: где-то неподалёку, за кустами, на дороге Московской, послышались вдруг испуганные крики, звук колёс и опять крики:

— Держи, держи их!

«Что такое? — нахмурился князь, придержав коня. — Лихие люди? Немыслимое дело: никогда не посмеют они напасть, когда рядом большая боярская охота. Что такое?»

— Держи… держи…

Кивнув стремянному следовать за собой, князь вынесся на дорогу и сразу понял всё: по дороге, тяжко и опасно переваливаясь по колеям с боку на бок, неслась тяжёлая колымага. Несколько вершников старались заскочить вперед, чтобы остановить чем-то напуганных лошадей. И вдруг колымага накренилась, рухнула, кони оторвались и, прижав уши и храпя, понеслись дальше. Часть вершников бросилась в погоню за ними, а другие, быстро слетев с коней, испуганно бросились к колымаге.

— Что у вас тут такое? — подлетев, спросил князь. — Чьи вы? — Лица вершников показались ему знакомы.

— Беда, княже, — снимая шапку, сказал старый слуга. — Везли мы молодую княгинюшку нашу с богомолья, из Волоколамского монастыря, и вдруг — должно, ваша охота потревожила его, — из кустов выкатил волк. Здоровенный, лобан! Кони и понесли… Да тише вы! — строго прикрикнул он на вершников, подымавших колымагу.

Князь сразу узнал старика и затрепетал. И радость, и страх охватили его. Он бросился к колымаге. Вершники, переговариваясь встревоженными голосами, уже поднимали княгиню. Стеша была без чувств. За ней вытащили Ненилу. И осторожно положили княгиню на обочине дороги под молодыми берёзками, которые млели в солнечном блеске. Приличие не позволяло князю быть близко, но нельзя было оставить её и одну. Повесив голову, он стоял над ней. У разбитой колымаги стонала Ненила: у неё была не то вывихнута, не то сломана рука. Князь не знал, что делать. Старый князь Холмский был на охоте, но она разбросалась на вёрсты, и неизвестно было, где искать его…

Стеша открыла глаза. В них было недоумение: где она? И вдруг она увидела князя, присмотрелась, и по лицу её — она точно от глубокого сна пробуждалась и не знала, явь пред ней или сон — и в глубокой глубине глаз затеплилась радостная и стыдливая улыбка. Не отрываясь, она смотрела на того, кому давно она отдала душу свою. Она боролась с ним, но не могла его победить. И вот вдруг судьба свела их среди пустынных осенних просторов, когда в звонком лесу трубили рога и рыдали собаки, — в первый и, вероятно, в последний раз.

— Ты останься при княгине, — сказал князь старому вершнику, — а вы все, — обратился он повелительно к молодым, — ходом за конями. Живо!

Вершники вскочили на коней и понеслись по залитой вечерним золотом дороге.

— Ох! — мучаясь, качалась Ненила. — Господи! Батюшка, да что это такое будет?! Силушки моей нету! Ох!

— Ну, чего ты, бабка, так разохалась? — суровым басом бросил ей старый вершник. — Чай, не до смерти тебя убили. Потерпи! Где у тебя болит-то?

— В плече… Вот… Ох, силушки моей нету!

— А ну, покажь.

Стеша смотрела на князя глазами, полными бездонной ласки, и радости сияющей, и грусти бесконечной.

— Стеша… — едва выговорил он. — Я…

Он не мог говорить. Она тоже не могла вымолвить ни слова. А может быть, и не хотела: так небесно-сладок был для неё этот закатный час среди пустых полей. И глубоко-глубоко она вздохнула, приподнялась и села на привядшей траве.

— Вася… — слабым голосом едва вымолвила она. — Великий грех беру я на свою душу, но, Вася, столько времени таилась я и мучилась и молчала! И… изнемогла.