Владимир Войнович - Деревянное яблоко свободы Страница 35

– Нет, право, расскажи, это очень смешно, – просил Богданович.

– И ничего смешного, – сказал Соловьев.

– Очень даже смешно. Понимаешь, Верочка, возвращается однажды наш Саша с какой-то сходки к себе на нелегальную квартиру. И, как это бывает только с ним, забыл собственный адрес. Помнит только, что где-то на Васильевском острове. А уже ночь, деваться некуда, блукает от одного дома к другому, вдруг навстречу городовой. «Кто идет?» – «Черт!» – отвечает Саша…

Хлопнула входная дверь. Богданович смолк, не договорив. Пришел Морозов, и все стали вслушиваться, что будет в соседней комнате. Соловьев все еще пытался ухватить зубами занозу.

– Дай-ка руку. – Вера отколола от воротничка булавку и начала ковырять ладонь Соловьева.

В соседней комнате слышались голоса – спокойный Морозова и возбужденный Иванчина-Писарева, но разобрать слова за дверью было невозможно.

– Вот и все. – Вера вытащила занозу и повернулась к Богдановичу. – Ну, и что дальше?

– Что дальше? – Богданович вслушивался в то, что происходит за дверью, и не понял вопроса.

– Городовой спрашивает «Кто идет?», а Шура отвечает: «Черт», – напомнила Вера.

– Да бог с ним, с чертом, это пусть он тебе сам расскажет. Тут есть кое-что поинтереснее. Пошел я сегодня в лавку за колбасой, смотрю, навстречу двое запряженных парами саней. Два мужика с вожжами в руках вышагивают сбоку. Смазные сапоги, тулупы нараспашку, под тулупами длинные пиджаки, часы с цепочками, красные рубахи без галстуков. Смотрю – знакомые лица. «Здравствуйте, – говорю, – господа купцы! Откуда и куда путь держите?» – «Торгуем, барин, помаленьку, скупаем яйца и крупы, продаем всякий деревенский товар: сапоги, полушалки, деготь, свечи, подковные гвозди». Шапки сняли, кланяются, стрижены в скобку, волосы постным маслом помазаны. «Ах вы, – говорю, – чертовы сыны, а есть ли у вас свидетельство на право торговли?» – «Есть, ваше благородие, аж целых два». – «А уж не липовые ли у вас эти свидетельства?» – «Так точно-с, ваше благородие, липовыя, и даже очень-с». – «А не занимаетесь ли вы, кроме торговли, чем-нибудь незаконным?» – «Занимаемся, господин хороший, еще как занимаемся. Пропаганду ведем середь мужичков-с, начальство местное обличаем-с, выискиваем всяких недовольных».

– Да кто ж это такие были? – не выдержала Вера.

– Небось кто-нибудь из наших, – сказал Соловьев.

– Точно, угадал. Попов и Харизоменов. Оказывается, тут ими кишмя кишит вся губерния. Александр Первый ходит коробейником по деревням, Саша Михайлов живет у раскольников, вместе с ними расшибает лоб, хочет повернуть раскол лицом к революции.

– Кто этот Саша Михайлов? – спросила Вера.

– Ты разве с ним не знакома? – удивился Богданович. – Дворник говорил, что знает тебя.

– Так он и есть Дворник? – почему-то обрадовалась Вера. – Тот, который заикается немного?

Отворилась дверь в соседнюю комнату, и влетел красный как рак Морозов. Следом за ним вошел Иванчин-Писарев.

– Слыхали, что этот умник придумал? – спросил он, кивая на Морозова.

– Расскажи, услышим, – сказал Богданович.

– Авантюрист, – кипятился Писарев. – Решил вместе со здешними гимназистами ухлопать какого-то пристава.

– Не решил, а советуюсь, – поправил Морозов.

– И советоваться нечего. Своя голова есть. Ну ладно эти гимназисты, они еще желторотые. Но ты… Ты что, забыл, для чего ты здесь? Забыл о главной нашей задаче? Считаешь себя революционером, и опытным, в тюрьме сидел! Зачем тебе этот пристав понадобился?

– Этот пристав, между прочим, уже упек несколько человек ни за что ни про что в Сибирь и на этом останавливаться не желает.

– Все равно его трогать нельзя. Да стоит сделать даже пустую попытку, как немедленно сюда слетится Третье отделение в полном составе, перевернут вверх дном всю губернию, арестуют каждого мало-мальски подозрительного человека.

Морозов насупился.

– Когда Засулич стреляла в Трепова, мы приветствовали ее. Почему же мы должны помешать местной молодежи совершить то же самое?

– Потому что мы предпринимаем дело более прочное и серьезное, – строго сказал Писарев. – И чтобы не провалить это дело, нужно быть очень осторожными. Завтра же скажи своим друзьям, пусть не вздумают ничего такого предпринимать.

– Ладно, – примирительно буркнул Морозов, – скажу.

Помолчали. Соловьев, не принимавший участия в разговоре и даже, казалось, не проявлявший к нему никакого интереса, поджег в самоваре щепки и стал раздувать огонь при помощи старого сапога. Богданович собрал очистки и высыпал в ведро, стоявшее в углу комнаты.

– Пойду пройдусь, – сказал Морозов и пошел к дверям.

– Возьмешь меня с собой? – спросила Вера.

– Пойдем. – Он сказал вроде бы равнодушно, но она видела, как радостно блеснули за стеклами очков его глаза.

На дворе было звездно, морозно, и снег, подтаявший за день, покрылся хрустящей коркой. Откуда-то, кажется, из-за Волги, доносился печальный звук гармоники. Николай посмотрел на Веру:

– Хорошо?

– Хорошо, – сказала она и взяла его под руку.

– Куда пойдем? – спросил он. – Туда или сюда?

– Туда, – махнула она свободной рукой в сторону города.

Тропинка, по которой они шли, была узкая, и Николай, уступая ее Вере, то и дело проваливался правой ногой в снег.

– Ты зря споришь с Предводителем, – сказала она мягко. – Он, наверное, прав.

– Прав, прав, – проворчал Николай. – Конечно, прав. Если считать, что затея его правильная. Но ты же знаешь, я вообще не верю во всю эту пропаганду. Ждать чего-то от темных мужиков просто глупо. Мой идеал – борьба по способу Вильгельма Телля. Если бы можно было организовать боевую дружину мстителей, нападать на жандармов, на всех угнетателей и самодуров! Я считаю, что это единственный и самый верный путь к победе. Но что можно сделать одному? Пропагандистов много, а действовать решительно не хочет никто.

– Если ты считаешь пропаганду пустым делом, зачем же ты сюда приехал?

– Зачем? – Он вдруг заволновался. – А ты разве не знаешь зачем? Сказать?

Заволновалась и Вера. Сейчас он скажет, что приехал сюда ради нее. Но тогда она вынуждена будет ответить. Ей было приятно сознавать, что она ему нравится. Но ведь она решила, она твердо решила избегать всего, что может ее связывать. Ни любви, ни семьи, ни детей, ни имущества – ничего такого, от чего трудно, если оно есть, отказаться. Слава богу, теперь она свободна и ценит это больше всего.

– Ты очень увлекающийся человек, – сказала она, предостерегающе сжимая его локоть.

– Я? – Он хотел возмутиться, но тут же понял, что она права. – Да, я иногда увлекаюсь хорошенькими женщинами. Но бывает, что это быстро проходит, а бывает…

– Морозик, – быстро перебила она его. – А каким ты представляешь себе будущее?

– В каком смысле?

– Ну вот, допустим, произойдет революция. И к власти придет народ. И будет полная свобода для всех. А потом что?

– Потом? Потом будет все иначе. Через пятьдесят лет или, может, через сто жизнь будет совершенно другая. Допустим, приедешь ты через сто лет в Саратов и ничего не узнаешь. Жизнь будет совсем не похожа на теперешнюю. Все люди будут здоровые, красивые и стройные. Все будут заниматься физическим трудом поровну и понемногу. Свободное время они будут отдавать наукам и искусству. Тогда даже сам город преобразится совершенно. Все крыши домов будут в один уровень, и все они будут плоские, как палубы пароходов. В каждый дом будет вход с середины крыши, как, знаешь, в каюты пароходов. И кроме того, будут из каждого дома выходы снизу на улицы, как теперь. По нижним улицам будут ездить, а верхние останутся только для пешеходов. Через перекрестки улиц будут переброшены легкие мостики, чтобы по крышам можно было, не сходя вниз, обойти весь город. Посредине крыши – клумбы с цветами и низкими кустарниками, а по краям – легкие красивые перила, как у балконов. И тут же среди цветов и кустарников расставлены везде скамейки. А внизу, на земле, посредине каждого квартала цветут сады. Для разнообразия можно будет располагать дома в некоторых городах не четырехугольниками, а шестиугольниками, как пчелиные соты. Посредине каждого шестиугольника будет сквер с арками на все шесть сторон. Надо будет и сами дома делать огромные, чтоб каждый дом занимал всю сторону квартала или шестиугольника, и тогда выходные лестницы сверху и снизу для всех этажей можно делать только по углам. Но тебе, наверное, это слушать совсем неинтересно.

– Очень интересно, – сказала она искренне. – Ты так красочно и подробно все описал, что я себе это представила, как наяву.

– Да, – сказал он грустно. – Ты всегда меня понимаешь.

Опять наступило неловкое молчание, и она подумала, что он сейчас может начать признаваться в любви, и ей опять и захотелось и не захотелось этого, и опять стало страшно.