АБ МИШЕ - У чёрного моря Страница 35

В Одессе 1905-го года бастовали рабочие, громоздили баррикады, на Пересыпи казаки стреляли в бунтовщиков. В июне к городу подошёл восставший броненосец Черноморского флота “Князь Потёмкин-Таврический”, в порту бурно митинговали, социал-демократы и евреи из партии “Бунд” звали команду сойти на берег и примкнуть к рабочим, моряки не решились, но дважды бабахнули из пушки по Оперному театру, к счастью, мимо.

“Вечером... решили пойти в парк и оттуда с обрыва глядеть, что будет твориться в порту...

Толпы... зрителей сидели всюду вдоль обрыва... Ночь была горячая и тёмная...

... Вдруг толпа кругом загудела, сотни рук протянулись куда-то вниз: там понемногу расплывалось огневое пятно, и оттуда же, спустя мгновение, поднялся... ликующий рёв.

- Это они склады у элеватора подожгли, - резко проговорил Алексей Дмитриевич, - а радуются... Я вам ещё днём сказал... что вся шпана перепьётся и станет безобразничать. Освободители...

... подошёл Серёжа, только что снизу... Он подтвердил, что в порту ещё с захода солнца шибко текёт монополька [водка]; уже давно, махнув рукою, подались обратно в город обманувшиеся агитаторы, “а то уж ихних барышень хотели попробовать вприкуску”; нет уж и матросов ни с “Потёмкина”, ни с торговых судов и дубков - все поховались на палубы. Склады подожгли при нём и радостно, с кликами “вира помалу”; и ещё поджигают. Уверены, что скоро начнётся пальба... но что ж - нехай, за то хочь побаловались.

Силуэт позади вдруг меня тронул за плечо и поманил пальцем: Мотя Банабак... Помня меня ещё с самообороны [её одесские евреи организовывали после Кишинёвского погрома в 1903 г.], он, очевидно, решил именно со мной поделиться самым, что его, человека бывалого, горше всего задело:

- Скажите вашим: зекс [тревога!]. Чтоб опять раздавали трещотки [оружие]; бу оны там, вы знаете, что галдят? За жидов галдят, холера на ихние кишки” (З. Жаботинский. “Пятеро”)

Гася революционный пыл, царь издал манифест о новых правах народа. Прокатились торжествующие демонстрации. И в Одессе - городе портовом и торговом - взбаламученная толпа приветствовала дарованные свободы. Среди них свобода разбоя. Галдёж “за жидов” крепчал.

“На весь город опустился мрак. Ходили тёмные, тревожные, омерзительные слухи... Город в первый раз с ужасом подумал о той клоаке, которая глухо ворочалась под его ногами, там, внизу, у моря, и в которую он так много лет выбрасывал свои ядовитые испражнения... А на окраинах в зловонных каморках и на дырявых чердаках трепетал, молился и плакал от ужаса избранный народ божий, давно покинутый гневным библейским богом, но до сих пор верящий, что мера его тяжёлых испытаний ещё не исполнена.

Внизу около моря, в улицах, похожих на тёмные липкие кишки, совершалась тайная работа. Настежь были открыты всю ночь двери кабаков, чайных и ночлежек.

Утром начался погром” (А. Куприн. “Гамбринус”).

Новые свободы объявили 17 октября 1905 года, толпа ответила назавтра же, 18-го. Погром покатился с Дальницкой ул., затем из порта в город поднялись организованной колонной рабочие и служащие, растеклись по улицам, вступили в дело. Евреев били изуверски, как никогда прежде. Дома и квартиры, лавки и магазины потрошились дочиста. По улицам стелился пух перин, липла кровь, слепило битое стекло. Ревели громилы, вопили жертвы. Беглецов из города настигали на дорогах, в поездах, топили в море. Власти не слишком мешали. Слабая самооборона, еврейская молодёжь да считанные русские студенты из идеалистов, наспех и тайно от властей организовавшиеся заранее, ввязывалась в безнадёжные стычки с толпами патриотов, воодушевлённых водкой и безнаказанностью. Пятьдесят членов самообороны погибло. Погром в городе и окрестности бушевал пять дней. Итоги подвела полиция: всего убитых 500, из них 400 евреи; раненных тоже сотни. 50 тысяч человек стали бездомными.

(Но евреям надо было жить, и они окорачивали память, унимали её даже и до анекдота: “Рабинович - громилам: “Возьмите всё, только не трогайте дочь!”. Дочка: “Папа, не вмешивайся!.. Погром есть погром”“. Одесский юмор знаменитый...)

Попустив прокрутиться погрому, взялось начальство наводить порядок, но и то по-своему: ввели в Одессе военное положение, сохранив его до 1909 года. Городское управление оказалось в руках антисемитов-черносотенцев из “Союза русского народа” и градоначальника генерала Толмачёва. Евреев стали теснить официально, бесконечными штрафами, и самодеятельно, хулиганскими нападениями на улице, разбоем и грабежом.

25. БЕЗ ЕВРЕЕВ

Мучились неумехи царские, изводя евреев, маялись черносотенцы - нацистская же власть, бодрая, боевая и деловая, мигом-махом решила проблему. После истребительной кампании в Одессе официально находилось лишь 54 еврея, в основном, буковинские - специалисты, обслуживавшие оккупантов. Их заперли в здании гетто на проспекте Гитлера - так теперь, после имени К. Маркса, звалась Екатерининская улица с нацистско-столичным шиком.

До чего замечательной стала Одесса! “Одесская газета”, без устали объяснявшая горожанам зловредность евреев, 13 декабря 1942 года восторгалась: “Вошли в город румынские войска... И еврейский гвалт умолк. Одесса стала залечивать свои раны и счищать многолетнюю советско-жидовскую грязь. Терпкий, противный запах еврейских загаженных дворов стал выветриваться. Одесса стала пробуджаться [так!]к новой жизни, полной светлых надежд. Это была просыпающаяся красавица, которая находилась в страшной летаргии среди нечистот и кровавых оргий еретиков.

...Вы идёте по улице и слышите перезвон колоколов, напоминающий вам о том, что есть ещё горний мир, чуждый всяких пакостных дел человеческих отбросов”.

Сколько лет о том мечталось, и вот она, наконец, жизнь без человеческих отбросов, горний мир, перезвон колоколов...

Освободившиеся от евреев квартиры многим одесситам облегчили жилищную проблему. Да не только с жильём стало лучше: награбленное еврейское добро очень оживило торговлю - сотни новых магазинов и лавок предлагали что угодно душе от стоптанных туфель до антиквариата.

Развернулись дельцы, спекулянты перерядились в коммерсантов, взыграл звон монет, на мёд легковсходящих богатств слетались жульё и бандиты. Традиции оживали.

Воровалось весело, и мелко, и крупно. Налётчики, “бомбя” магазины, не заминались при убийстве хозяев и сторожей. Грабители, квартиру известного адвоката чистя от денег и драгоценностей, попутно распили все запасы спиртного. Смешочки, хохмочки... На улице “трусили фраеров”: пацан приставал: “Дядь-тёть, подай сироте!” - и как не дать, ведь запросто сзади пальто ножичком чикнет или сумку срежет. На Садовой в коммунальной квартире, при чутких соседях одна из жиличек исхитрилась: привела к себе родственника и ночью его зарубила, расчленила, приволокла со двора бочку, в неё затолкала родственные куски. Дело вскрылось, попало в газеты, горожане восхищённо ужасались, а миг спустя смаковали новость про воровство колёс с автомобилей прямо посреди бела дня, посреди улицы, для прохожих вроде бы ремонт - подводят домкрат, ключом гаечным раз-раз и ваших нет!.. Кругом подмётки на ходу рвут. На рынке мужик, потаённо придыхая, предлагал купить на дрова краденый телеграфный столб...

Отсутствие советских запретов раскрепостило быт. Повеселела улица, улыбались прохожие, острили кондукторы в трамваях: - Мадам, почему с передней площадки? Там только инвалидам ход. Шо? Беременная? Вы гляньте на ту беременную! Ну и шо, если живот? Я следю вас ещё с до войны, у вас пятнадцать месяцев живот.

Трамвай хмыкал, хохотал, лихо визжал на поворотах, осыпал себя гроздьями фиолетовых искр из-под проводов, на спусках забивал нос гарью, пища и скрежеща на песке, его на ходу вагоновожатый, нажав на педаль, через трубку подсыпал под колёса для торможения. Снаружи на железном боку трамвая висела гирлянда безбилетников; стоя на планках, ограждающих низ вагона, ухватясь (лихачи даже одной рукой) за выбитые рамы окон, они нагло пучили бесстрашные глаза на грозный оскал кондуктора и нежно прижимались к вагону, минуя близко стоящий столб. Самые бойкие спрыгивали перед столбом и, обежав его, снова прилипали на своё место.

А внутри вагона, в проходе среди пассажиров, ухватившихся от качки за треугольные, сверху, петли, мог объявиться некто молодой, несуразно высокий, с узким лицом между длинными, почти до плеч, сальными космами, и глядя поверх голов, похоронным голосом воззвать: - Граждане, встаньте!

До того убедительно, что, повременив в оторопи, вставали все, до стариков, вот и одноногий у переднего окна, страшась оккупационных строгостей, вытянулся, цепляясь за спинку кресла, костылём подпёршись. Звякнул смятенно кондукторский звонок, водитель, глянув через зеркальце в затихший салон, сбавил на всякий случай ход. А тот, в проходе, обвёл пассажиров тусклым голубым глазом, взглядом мёртвым, без надежды, и торжественно, гулкими паузами разделяя слова, возвестил, как отбил колоколом: - Мы проезжаем мимо дома, где живёт мой друг Константин Разбегайло!..