Олег Михайлов - Александр III: Забытый император Страница 36

Это было третье покушение…

Багровое солнце валилось за горизонт, за одинаковые дома Забалканского проспекта. Было холодно – восемнадцать градусов ниже нуля при сильном ветре. Цесаревич с братьями – великими князьями Владимиром и Павлом ожидал прибытия дяди Александра, принца Гессенского, и его сына, князя Александра Болгарского,[102] на Варшавской дороге.

Поезд опаздывал, и братья мерзли в серых, с выпушкой форменных плащ-пальто. Прохаживаясь перед деревянным павильоном вокзала, оцепленным жандармами, они рассуждали о делах житейских – об угасающей на глазах матери и ее душевной драме.

– Сколько страданий причиняет мамá сама мысль о том, что фаворитка поселилась в Зимнем дворце! Как раз над покоями нашего Заслонки! – с юношеским пылом, разрумянившись, говорил двадцатилетний Павел.

Возвышавшийся над братьями наследник приостановился, растирая пальцы в тонких лайковых перчатках.

– Вы заметили? Вчера мамá чувствовала себя слабее обычного. И очень кашляла. А сегодня забылась. Забылась тяжким сном…

Он обожал отца, но были минуты, когда цесаревич ненавидел Заслонку.

– Верно, Бог послал нам это как испытание, – откликнулся Владимир, трогая свои заиндевевшие бакенбарды.

– И при этом от мамá батюшка не слышал ни единого упрека! Ни намека о своем унизительном положении! – горячился Павел.

– Нет, как-то у мамá вырвалась одна фраза, – возразил Александр Александрович. – Однажды она указала на комнаты этой авантюристки и сказала: «Я прощаю оскорбления, наносимые мне как императрице. Но я не в силах простить мучений, причиненных супруге…»

– Да, эта Долгорукова так измочалила и высосала отца! – грубовато добавил Павел. – От него ничего не осталось! У него впали щеки, он горбится, тяжело дышит. И причиной всему эта фифочка!..

– Представьте себе. Сегодня я, как обычно, был с утренним докладом в Зимнем, – сказал наследник. – И когда дошел до темного коридора, из кабинета вышла Долгорукая. В пеньюаре! – Он щелкнул крышкой брегета.[103] – Однако пора бы припожаловать дяде Александру. Поезд опаздывает почти на полчаса…

Разговор переместился на ожидаемых особ. Цесаревич с Владимиром дружно недолюбливали кузена – князя Болгарского. Уж лучше бы в Тырново избрали принца Вольдемара Датского.[104] Но батюшка желал видеть князем своего любимого племянника, и великое народное собрание Болгарии не смело ослушаться. С чего же начал Александр Баттенберг? Смешно сказать – с претензий именоваться не светлостью, но высочеством! А уж потом дал волю своим истинно немецким чувствам, когда собрание принесло приветствие России и русскому императору.

Не то отец Баттенберга, дядя Алекс, брат Марии Александровны. Генерал-майор русской службы, он отважно дрался на Кавказе против Шамиля и женился на дочери русского генерала. Правда, наследник не одобрял морганатические браки, словно эпидемия, распространившиеся при европейских дворах и заразившие Петербург. Однако дядя казался исключением.

Наконец из тьмы показался пятиосный паровоз, предупреждая о себе дрожащим ревом. Все реже кидая горячим паром из-под цилиндров, он тормозил, так что вагоны тяжело стукнулись буферами. На перрон молодцевато спрыгнул болгарский офицер в смушковой шапке с красным верхом и в короткой черной шинели, а за ним тотчас показались принц Гессенский и князь Болгарский, оба в русской военной форме: дядя числился шефом уланского Вознесенского полка, а кузен состоял в списках Смоленского пехотного.

Обнимаясь с Баттенбергом, глядя сверху вниз на его длинноносое, с редкой бородкой и усиками лицо, цесаревич подумал: «На тебе русский мундир, но под ним бьется прусское сердце!» Словно угадав его мысли, кузен спросил:

– Und die Tante Mari? Wie steht es mit ihre Gesurid?[105]

– Не теряем надежды, – ответил ему наследник.

– Дай Бог пережить ей эту ужасную петербургскую зиму, – по-русски же отозвался принц Гессенский. – А там весна, благодатный Крым, Ливадия…

Упоминание о Ливадии больно укололо цесаревича. Он прекрасно знал, что большую часть времени отец проводит не во дворце, а в скромных покоях в Бьюк-Сарае. Желая переменить тему, он спросил:

– Что новенького, дядя Алекс, слышно в Вене?

Фельдмаршал-адъютант австрийской армии, принц Гессенский только хмыкнул в ответ:

– Спроси-ка, Саша, лучше об этом у князя Бисмарка…

Да, заговор Европы против России продолжался, и душой его был канцлер Германии. На позорном Берлинском конгрессе[106] 1878 года победительница Турции склонилась перед волей Европы, пожертвовала интересами только что освобожденного ею славянства и вынуждена была отказаться от некоторых своих территориальных приобретений. Это был удар по русскому национальному самосознанию. Вождь славянофилов Иван Аксаков отозвался на Берлинский конгресс пламенной речью:

«Ты ли это, Русь-победительница, сама добровольно разжаловавшая себя в побежденную? Ты ли на скамье подсудимых, как преступница, каешься в святых, подъятых тобою трудах, молишь простить твои победы?.. Едва сдерживая веселый смех, с презрительной иронией похваляя твою политическую мудрость, западные державы, с Германией впереди, нагло срывают с тебя победный венец, преподносят тебе взамен шутовскую с гремушками шапку, а ты послушно, чуть ли не с выражением чувствительнейшей признательности, подклоняешь под нее свою многострадальную голову!..»

Александр Александрович давно следил за выступлениями Ивана Аксакова и глубоко им сочувствовал.

«Что бы ни происходило там, на конгрессе, как бы ни распиналась русская честь, но жив и властен ее венчанный сберегатель, он же и мститель! Если в нас при одном чтении газет кровь закипает в жилах, что же должен испытывать царь России, несущий за нее ответственность пред историей? Не он ли сам назвал дело нашей войны „святым“? Не он ли, по возвращении из-за Дуная, объявил торжественно приветствовавшим его депутатам Москвы и других русских городов, что „святое дело“ будет доведено до конца? <…> Долг верноподданных велит всем надеяться и верить, – долг же верноподданных велит нам не безмолвствовать в эти дни беззакония и неправды, воздвигающих средостение между царем и землей, между царской мыслью и землей, между царской мыслью и народной думой. Ужели и в самом деле может раздаться нам сверху в ответ внушительное слово: молчите, честные уста! гласите лишь вы, лесть да кривда!»

Под давлением либералов папа приказал закрыть Московское славянское благотворительное общество, а самого Аксакова выслать из Первопрестольной в деревню…

Однако политика уступок только усилила аппетиты князя Бисмарка. «Русские воспитаны на искусственной ненависти ко всему немецкому», – твердил он. Договор Германии с Австро-Венгрией[107] ни для кого уже не был секретом. В нем была заинтересована, конечно, всего более Вена из-за столкновения русских и австрийских интересов на Балканах. Вильгельм Прусский, дядя Александра II по матери, долго колебался, прежде чем решился на этот шаг. Только угрозой отставки Бисмарк добился его согласия.

– Вот и верь после этого немцам! – грубовато ляпнул наследник.

– Ах, да довольно политики, – щадя национальные чувства дяди, перебил его Владимир Александрович. – Нас ждет обед, отличный повар, прекрасное вино, добрая беседа…

«Да, о чем ни заговоришь с Володей, – подумалось цесаревичу, – он вскорости свернет либо на гастрономию и вино, либо на свою любимую музыку…»

В карете, которая шибко понесла зимним Петербургом, мысли Александра Александровича, очевидно не без влияния брата Владимира, приняли иное направление. Он думал о том, как славно войти с мороза в тепло, кинуть на ходу плащ-накидку ловкому слуге, подняться лестницей собственного подъезда, сесть за обильный стол и под скользкие, мыльные грузди дернуть добрую чепаруху водки.

Зимний уже блистал огнями, надвигался белой громадой, манил теплом и уютом.

Едва цесаревич с гостями дошел до темного коридора, примыкающего к кабинету государя, как прозвучал страшный гул, все заходило под ногами и газовое освещение во дворце разом погасло. Взрыв был такой силы, что жители Петербурга высыпали на улицы; над Зимним дворцом поднялось густое облако дыма.

«Что с отцом?!» – со страхом подумал наследник.

Еще оставались свежи воспоминания о взрыве 19 декабря прошлого года: у самой Москвы был сброшен с рельсов свитский поезд со служащими императорской канцелярии и багажом государя. Тогда под полотном железной дороги на глубине двух метров были найдены остатки мины и обломки электрического прибора. От этого места шел подкоп длиной в восемьдесят метров к сторожке, расположенной возле самого полотна дороги и снятой инженером, который назвался Сухоруковым. В нарушение порядка поезд государя проехал раньше свитского и только потому уцелел. После взрыва человек исчез. Император воскликнул тогда: «Чего хотят от меня эти негодяи? Что травят они меня как дикого зверя?..»